Я рассказывал ей старые сказки, переиначивая иногда весьма вольно Андерсена и Перро, – моя душенька в ответ пела древние марсианские песни, знакомя с чуждыми ритмами неземной жизни и смерти. Это были упоительные часы, но всегда после них оставался горький привкус, ведь они, даря надежду на встречу с мечтой, превращали всё остальное в пресное и бессмысленное коловращение – но что могло вырвать меня из тесной беличьей клетки, определенной мне с рождения?
От катастрофы было не уйти. О, моя бедная Долорес! Не смотри на меня с ненавистью из твоего вечного рая посреди алхимической смеси из металла, резины, стекла и гептила – даже когда я позволял себе фантазировать на тему жестоких пыток с отрубанием членов, я никогда (никогда! никогда!) не желал тебе такого страшного испытания.
10
Как писали многие авторы опытнее меня: «Читатель легко может вообразить…» Впрочем, я лучше отброшу это хваленое воображение, как мусорную бумажку, и расскажу моему преданному читателю, как на третьем году брака добропорядочный семейный радиоинженер Гумберт Гумберт превратился во вдовца, целящегося быстрее покинуть гравитационный колодец под названием Земля.
Господа присяжные заседатели, в этой печальной истории мне только одно можно поставить в вину – я стал слишком небрежен в сохранении своих секретов. Не скажу, что моя благоверная обожала совать нос куда не следует, но ее (как, наверное, и всякую любящую женщину) интересовали мельчайшие подробности, касающиеся избранного спутника жизни. Долорес ненасытно требовала, чтобы я поэпизодно и детально изложил ей хронику своего прошлого (часто мне приходилось эти эпизоды и детали выдумывать, ведь память вытворяет престранные штуки, вычеркивая целые года); чтобы я делился впечатлениями о прочитанном (тут я ее разочаровывал, поскольку давно не слежу за популярными новинками беллетристики); чтобы я обсуждал с ней свои планы и рабочие идеи (это было особенно трудно, ведь Долорес обладала тонким чутьем на фальшь – как музыкант, который может быть ужасным пошляком, лишенным вкуса, но при этом обладать абсолютным слухом, способным различить одну фальшивую ноту в оркестре). Мне так долго удавалось обходить все рогатки ее внимательности только потому, что я старался не лгать – даже мои биографические выдумки вырастали из подсмотренного в детские и студенческие годы. Не скрывал я и своего увлечения Марсом – это было бы невозможно, ведь я выписывал массу литературы по этой тематике: словари, альбомы, ареографические и этнографические справочники, ежемесячный бюллетень «Martian Chronicles». Но, слава богу, Долорес считала мои марсианские предпочтения модным hobby, коим в конце сороковых были заражены миллионы, и никогда не пыталась выяснить, есть ли у меня планы относительно красной планеты. Своими истинными чувствами и мыслями, без прикрас и цензуры, я делился только с дневником. Туда я записывал и расшифровки своих сеансов с Ло-Литой, и горестные соображения по поводу исчезновения связи, а еще – самая непростительная ошибка – злые эпитеты в адрес ни в чем не повинной женушки, которую я особенно горячо ненавидел в те унылые дни. Разумеется, я держал дневник под замком в нижнем ящике письменного стола, который заказал для себя у местного мебельщика по фамилии Фарло; причем ключ всегда держал на брелоке с остальными и уверил себя в том, что миссис Гумберт никогда не захочет разыгрывать из себя жену La Barbe bleue. Но когда живешь в одном доме с любящей и внимательной супругой, нельзя полагаться на веру – моей изобретательной Долорес не понадобился ключ.
Помню, читатель, был дождливый день с сильным ветром; сорванные листья летели в окно. Я работал в своем кабинете, но настроение было тягостным: погода, мигрень, отсутствие устойчивой связи с Марсом. В голове крутились беспорядочным хороводом обрывки мыслей, среди них проскакивали искры банальных рифм («путь-уснуть», «ожиданий-исканий», «грозы-прозы», «вновь-любовь»), но стихотворение не складывалось (всё-таки я не поэт, господа, а радиоинженер). Щемящее чувство покинутости заставило меня открыть нижний ящик и достать дневник, чтобы запечатлеть в нем хоть что-то из умственного сумбура. В этот момент в кабинет вошла Долорес, одетая по-домашнему в красный халат, и мне ничего не оставалось делать, как судорожным движением сбросить черную книжечку обратно в ящик и задвинуть его с поспешностью застигнутого врасплох преступника. Долорес приблизилась к столу, положила на него руку.
«Я давно хотела тебя спросить, – сказала она деловито, – почему он у тебя всегда заперт?»
«Оставь его в покое», – процедил я, не сдержав естественное раздражение.
«Где ключ?» – «Спрятан…» – «От кого?» – «От тебя». – «Зачем?»
«Там заперты письма от марсианской любовницы», – немедленно придумал я «шутку», подходящую случаю, и, как видите, господа присяжные заседатели, снова сумел обойтись без прямой лжи.
Она бросила на меня изумленный взгляд, который всегда означал, что я сделал нечто, выходящее за пределы ее понимания; и затем, не зная, как поддержать разговор, простояла в продолжение нескольких минут, глядя скорее на умываемое дождем оконное стекло, чем сквозь него. Потом она подошла к моему креслу и без всякого изящества опустилась на ручку, обдав меня запахом земляничного мыла.
«Сегодня у нас будут Джон и Джоана, – сказала она, назвав имена наших давних знакомцев, проживающих в Рамздэле и занимающихся всяческой гуманитарной чепухой. – Я хочу приготовить торт. Но мне не хватает компонентов. Милый, пожалуйста, съезди за ними в город. Список необходимого я составлю».
Наверное, я мог бы отказаться (погода не располагала даже к небольшим путешествиям), но это означало спровоцировать ненужный конфликт. Я примирительно хмыкнул. Она поцеловала меня в нижнюю губу и, заметно повеселевшая, направилась на кухню за своим списком. Я проверил, в сохранности ли ключ от нижнего ящика, быстро переоделся и, получив от Долорес листок с кулинарным перечнем, сел в ее «седан» (мой старый «форд» был в ремонте) и покатил в Рамздэль.
Природа улыбнулась мне – ветер разнес тучи, дождь прекратился, лужи засверкали солнечной позолотой. Высокая голубизна и насыщенная зелень. Как обычно, истеричная собака атаковала машину на повороте и гналась за мной почти до самой кондитерской. Я закончил покупки и в приподнятом настроении (внутренняя буря улеглась следом за внешней), насвистывая, поехал назад. Рядом с домом я даже позволил себе издать пронзительный гудок, радостно возвещая о своем прибытии. Подхватил пакеты, отворил дверь. Повернутая ко мне спиной Долорес была одета в темно-синюю блузку и такую же длиннополую юбку, словно собралась в гости. Она сидела за своим письменным столом и лихорадочно строчила письмо. Еще не выпустив ручку двери, я приветственно окликнул ее. Рука Долорес перестала писать. С секунду моя жена сидела неподвижно; затем она медленно повернулась на стуле. Ее лицо, искаженное тем, что она испытывала, было не слишком приятным зрелищем. Упершись взглядом в мои ноги, она сказала:
«Глупая Гейз… Отвратительная До… Барахло… Которую выбросить не жаль… Мерзкая дура… эта мерзкая дура… знает всё… Она… она…»
Моя несчастная обвинительница остановилась, глотая свой яд. Потом она продолжала:
«Ты – чудовище. Гадкий обманщик. Прочь! Немедленно уходи из моего дома!»
Мне стало всё ясно, читатель. Я увидел свой дневник, который лежал под левой рукой Долорес. Она инженер и, конечно же, смогла найти подходящий инструмент, чтобы вскрыть «таинственный» ящик (чуть позднее я обнаружил, что она без затей вывернула его стамеской).
«Ты разбиваешь не только мою жизнь, но прежде всего свою, – сказал я спокойно. – Давай обсудим это дело, как культурные люди. Не сходи с ума. В этой записной книжке – наброски фантазии, которую я пишу для издательского дома сэра Гернсбека. Помнишь, я публиковался у него? Твое имя там случайно, подвернулось под перо. Потом я его изменю».
Слезы брызнули из глаз моей жены (в буквальном смысле). Она, конечно же, не поверила – слишком нелепым и скороспелым выглядело мое оправдание. Но я всё же держался за него, как за последнюю щепку в водовороте грядущих перемен.
«Ты подумай об этом. А я сделаю нам выпивку».
«Обманщик! – снова крикнула она. – Ты смеешь лгать мне в лицо. Ты не уходишь? Я уйду! И вызову полицию!»
Она порывисто смяла в кулаке незаконченное письмо и кинулась к выходу, по дороге лягнув меня каблуком. С силой хлопнула дверью. Потом заурчал мотор ее «седана». Я оставил пакеты с покупками, подошел к столу, забрал свой дневник и направился на кухню. Там я плеснул себе джина, тоник и лед добавлять не стал, выпил залпом и принялся вырывать из дневника страницу за страницей, тут же сжигая их в мойке. Покончив с ними, я пошел наверх, но в гостиной меня остановил требовательный звонок
