подпирающих само небо. Массивная платформа старта надежно противостояла черным сильным волнам. Мы зашли к ней на моторной лодке с подветренной стороны, словно опасаясь запахом выдать свои нечистые намерения. Но подкупленный заранее сторож не заметил, какого кота привез с собой полковник, и вскоре я оказался в тесной капитанской каюте, в которой мне предстояло провести еще трое суток, пока Максимович оформлял все необходимые документы.
Гораздо хуже я помню сам межпланетный рейс. Реальность оказалась весьма далека от романтической белиберды, которой потчуют нас журналисты, пишущие по заказу космических агентств. Сначала меня чуть не убили перегрузки – на спине образовался огромный багровый синяк, и кровь сочилась сквозь поры. Затем, после разгона, начался этап невесомости, всё плыло у меня перед глазами, я терял сознание, меня лихорадило и выворачивало так, будто бы я подхватил брюшной тиф. Я загадил своими выделениями каюту Максимовича, но он стоически и даже с юмором относился к этому, а чтобы отвлечь меня от сосредоточенности на болячках, устроил шахматный турнир между членами экипажа, из которого я вышел безусловным победителем, лишь дважды сведя партию к ничьей.
Кроме недомоганий и отвратительной кормежки (мне и впрямь пришлось питаться кошачьими консервами – лучшими из тех, какие смог найти Максимович, но от того не менее противными), меня терзала невозможность связаться с Ло-Литой. Иногда, в периоды болезненного помрачения рассудка, мне представлялись картины ужасного будущего – я прилетаю на Марс, брожу под белыми сводами космического порта Hilda, выискивая в толпе встречающих мою марселину, но вместо нее меня окружают мерзкие твари в уродливых австралийских масках, которые, утробно порыгивая, тянут ко мне щупальца, покрытые скользкой слизью. Нестерпимый ужас охватывал меня и, плача навзрыд, я бился головой о переборки и визгливо требовал выпустить меня из ракеты в открытый космос до тех пор, пока корабельный лекарь не вкалывал мне лошадиную дозу снотворного, отправляя в блаженный мрак забытья.
Впрочем, к концу путешествия я освоился с космосом в мере достаточной, чтобы самостоятельно бриться, вести спокойные беседы, составлять шахматные этюды и даже подменять нашего радиста во время переговоров с Землей и орбитальными станциями. Мне даже стали доставлять определенное удовольствие плавные полеты через отсеки ракеты – от темного машинного отделения к носовой рубке и обратно; они напоминали мне легкое безопорное парение, наполняющее иные детские сны. Скоро в иллюминаторы ракеты стал виден Марс – ржавый диск, покрытый строгой и знакомой до боли сетью каналов. Воображение тут же разыгралось не на шутку. Склизкие чудовища больше не являлись мне – наоборот, я старался представить себе истинную марселину, которую я спасу от одиночества в страшном умирающем мире и буду ласкать с опытом умудренного жизнью вдовца, иссыхающего от вожделения. Соблазнительные картины, рисуемые фантазией, так захватывали, что мне приходилось время от времени закрываться в гальюне, чтобы разрядить в кулак скопившееся напряжение.
Через шесть недель полета Максимович дал команду развернуть ракету и начать торможение. Для меня опять наступил плачевный период – от жизни в невесомости мышцы одрябли, и я с большим трудом преодолевал тяжесть перегрузок. К счастью, это продолжалось недолго, и вскоре ракета пришвартовалась к космическому причалу перевалочной базы Фобоса. Здесь снова пришлось раскошелиться – подпись чиновника колониальной службы на разрешении о планетарном захоронении издохшего в рейсе кота обошлась мне в целое состояние. Однако на Марс я спустился с относительным комфортом – в пустующем кресле пилота-стажера местного реактивного «челнока» (в отличие от чиновника экипаж взял с меня умеренно, как за трансатлантический перелет).
И вот я миновал последние тернии на пути к мечте и со скромным кожаным чемоданчиком ступил на землю Марса. Тренировки в межпланетном обществе Шарлотта (а нас там заставляли часами сидеть в барокамере) оправдали себя – лишь в первый момент, вдохнув разреженный холодный воздух чужого мира, я раскашлялся. А потом я сразу забыл о неудобствах вживания, потому что разглядел у ограждения летного поля ее – мою юную Ло-Литу.
3
Благожелательный читатель, наверное, сочтет, что, отправляясь на Марс, я не отдавал себе отчета, какое преступление против нравственности готовлюсь совершить. Но нет – всё это время, длинные месяцы подготовки и полета, я посматривал на обширную карту человеческих норм и видел, что моя извилистая дорожка упирается в границу территории, обозначенной как tabou.
Как вы помните, я прилежно и досконально изучал историю Марса, первых контактов с его жителями и, безусловно, не мог пропустить полемику вокруг онтологической сущности марсиан. После первой экспедиции никто уже не держал марсиан за муравьев (ведь они обладали высоким искусством и науками), однако человечность за ними признавать не спешили. Известный немецкий антрополог Август Хирт обследовал десятки марсиан и даже сумел проникнуть в древние склепы, чтобы сравнить биометрические характеристики разных поколений. Он же и доказал, что при внешнем сходстве марсиане являются созданиями иной природы, отличающейся от природы землян в большей степени, чем африканская мартышка отличается от человека. Открытие Хирта тут же породило споры среди теологов: есть ли у марсиан бессмертная душа или они в этом смысле те же мартышки. Католические и православные миссионеры, прибывшие вскоре на Марс, не обнаружили признаков того, что марсианам когда-либо было дано Священное Писание, что когда-либо на красной планете свершилось таинство сотворения местного подобия Адама и Евы, что когда-либо марсиане познали первородный грех, что когда-либо прошли через искупительный подвиг Христа (культ Мэнни не в счет). А поскольку сами марсиане, несмотря на разнообразные уловки святых отцов, откровенно избегали разговоров на религиозные темы, был сделан вывод, что жители красной планеты не различают грех и благодать. Православная церковь первой заявила о «бесовской» сути марсиан. Ватикан был терпимее в суждениях, но и Папа в конце концов признал, что марсиане – «недоразумные создания», стоящие хоть и выше животных, но ниже людей и ангелов, наподобие свиноголовых уродцев, явившихся св. Брендону. Что мне до всего этого, ведь я агностик и космист, не признающий религиозных догматов? И я легко, без колебаний и душевного волнения, преступил бы через них, если бы не соображения принципиально другого порядка. Своей буллой Папа приравнял половые связи с обитателями других планет к скотоложству, что сделало даже абстрактное влечение такого рода страшным грехом, достойным всеобщего осуждения. Колониальная администрация не стала дожидаться, когда философы, теологи и астробиологи доспорят о природе марсиан, а послушно скалькировала буллу в директиве, однозначно запрещающей интимные связи с «аборигенами». И хотя я уже нарушал закон, проникнув на космическую ракету под видом кота (полосатый щетинистый Г.?Г.), мои дальнейшие действия навсегда убивали стенающего внутреннего моралиста, коего я всё еще сберегал как памятную безделушку, связывающую сквозь время с уютным теплом родного дома.
Сейчас, стоя перед моей душечкой, моей звездой, моей Ло-Литой, я разрывался между беснующимся счастьем и встревоженным шепотом моих альтер-эго. Логик во мне напоминал, что я в сущности почти ничего не знаю о марсианах, их быт и нравы записаны людьми, а те не свободны от аберраций в восприятии; кто гарантирует, не сочтет ли истинная марселина мои поползновения смертельно оскорбительными, а меня – отвратительным пришельцем, покушающимся на хрустальную чистоту принятых здесь отношений. Циник во мне артистически делал вид, будто бы совершенно не понимает, какого черта я поперся за миллионы верст, просадил наследство, если всегда можно найти живые ножны поближе и помягче. Релактант во мне искренне недоумевал, зачем нужны все эти избыточные телодвижения, если они не приносят ничего, кроме страданий. Святоша во мне непрерывно брюзжал и, коверкая забористые латинские выражения, предрекал падение неба на землю и семь казней египетских, если я посмею ради звериного вожделения отринуть тех, из чьих чресл произрос. Господа присяжные заседатели, слушайте! Я должен был понять, что Ло-Лита уже оказалась чем-то совершенно отличным от той маленькой Марселины, которой я столь бесславно пытался овладеть на заре моей молодости. Я должен был знать (по знакам, которые мне подавало что-то внутри Ло-Литы), что у ожидаемого блаженства есть и вторая, изнаночная, сторона – скроенная из терзаний и ужаса. О, господа присяжные заседатели! Но мог ли я отступиться, когда вожделенная цель была в шаге от меня? И кто бы из вас отступился?
Ло-Лита провела узкой ладонью по своему молочно-белому лбу и сказала: «Эллио утара гео Талцетл». И все голоса во мне разом умолкли.
4
Мне не хватает слов, читатель, чтобы описать, какой я впервые увидел Ло-Литу. Еще работая с тарелкой Долорес, я вынашивал идею обучить мою далекую-близкую звезду методу побитной передачи
