меня на вторую неделю отсидки на зоне опустить хотели. За сопротивление так отделали, что очнулся я уже в санчасти, с сотрясением мозга. И если бы не Ханыга, то пришлось бы мне худо. Он же меня и обучил, как под шиза косить, он же помог в санчасти задержаться и не выходить на общие. И хотя психушка тоже не сахар, все же это лучше, чем каждый день обещанной смерти дожидаться.
А сказкам про воровское братство пусть Сашка Ведерников верит. Он и сейчас-то у Ханыги на побегушках, а что дальше будет? Даром Ханыга ничего не делает, я уже убедился. И ведь Сашка, придурок, смотрит ему прямо в рот, свято верит во все. Надо же быть таким раздолбаем. Ну, да хрен с ним, с Сашкой, это его дело. Лишь бы помог кассу взять, а там я им обоим ручкой сделаю. Хватит с меня. Совком был, пэтэушником был, зеком был, шизиком. Не хочу больше. Жить хочу нормально. Чтобы копейки не считать, чтобы в душу никто не лез. Уеду. Первым делом куплю себе самую дорогую путевку в кругосветное путешествие. Хочу мир посмотреть, а то кроме этой дыры ничего не видел. Ну, разве что, Оренбург, да и тот через решетку. Помню, в детстве у меня мечта была, прокатиться по морю на теплоходе. Обязательно на белом. Я часто так и засыпал. По лицу слезы бегут от материных затрещин, а глаза закрою и вижу: море синее, чайки носятся, как угорелые, и пароход белый-белый, как облака на небе… И я стою на верхней палубе, в капитанской фуражке… Так всю жизнь и мечтаю, да только дальше этого дело не двигается. Отец как-то пообещал купить путевку на Черное море, да так и ушло это обещание вместе с ним… Уеду. Вот только мать… Все же жалко ее, несчастная она. Ну, ей можно будет денег подкидывать, без обратного адреса, чтобы не бедствовала. Хотя… один хрен, Петюня пропьет.
Отдохнув немного в своей комнате, я прошел в ванную, побрился, специально слегка порезавшись в двух местах, чтобы рожа постнее выглядела, и прошлепал босыми ногами на кухню. Мать стояла у плиты, помешивая половником варево в кастрюльке, и смотрела в окно заплывшими от слез глазами. На секунду у меня сердце сжалось от жалости к ней, но, подавив в себе желание подойти и обнять, я дернул ее за рукав и захныкал:
— Мамка, есть хочу, дай пожрать.
Она замахнулась на меня половником.
— Отстань, нетопырь! Горе луковое… Не готово еще. Поешь вон селедки с хлебом.
Наспех перехватив и выпив чай, я прошел в свою комнату, оделся и направился к двери. Заметив меня в куртке, мать прикрикнула:
— Куда опять собрался, идол! Сиди дома…
Не слушая ее, я хлопнул дверью, выскочил из душного подъезда на вечерний морозец и отправился к Ханыге.
Ханыга живет в паре остановок от меня, в двухэтажной развалюхе барачного типа, с обветшалыми стенами и скрипучими деревянными лестницами, из числа тех, что еще не успели пустить на слом. У подъезда я столкнулся с Сашкой. Этот прыщавый тип с рыжими прилизанными вихрами мне неприятен, и особой дружбы между нами не наблюдается. Он, идиот, страдает комплексом неполноценности, ему все время кажется, что Ханыга относится ко мне лучше, чем к нему, и из-за этого зол на меня. Кажется, он даже моей судимости завидует, думает, мне это авторитетности придает. Вот уже действительно, придурок. Сейчас этот неполноценный вырулил из-за угла, осторожно прижимая к животу допотопную авоську с пивными бутылками. Из кармана выглядывала бутылка водки. Я презрительно скривился, посмотрев на его деловую рожу, словно он Бог весть чем серьезным занимался.
— Опять на побегушках? Расположение завоевываешь?
Сашка нехотя буркнул что-то, отдаленно напоминающее приветствие, и скрылся в полутемном подъезде. Я нырнул следом за ним.
Ханыга сидел на кухне, одетый только в майку, потрепанное трико, в шлепанцах на босу ногу. На столе перед ним стояла пустая бутылка, пепельница, набитая окурками, валялись огрызки хлеба и засохшие ломтики колбасного сыра. Заметив меня, он с пьяным добродушием раскинул руки.
— О-о-о-о. Вованчик пришел! Садись, Вованчик, гостем будешь. Тебе пивка или водочки налить? Сашок у нас молоток, и пивка, и водочки принес, знает, чего корешам надо.
Я молча взял у Сашки из сетки бутылку пива, сковырнул о край стола пробку и разом высосал полбутылки. Отерев губы от горькой пены, взял из полупустой пачки, лежащей на столе, беломорину и, закурив, выпустил сизую струю дыма в потолок.
— Ханыга, меня сегодня мент в гастрономе прихватил.
Руки Ханыги, открывающие бутылку с водкой, на секунду замерли. Он остро и совсем трезво глянул на меня из-под лохматых бровей. Переварив новость, пожал плечами, налил полстакана водки, одним глотком опрокинул себе в глотку и спокойно спросил, пьяно рыгнув:
— Ну, и что ты психуешь? Все идет как задумано. Мент убедился, что ты придурок?
— Да.
— Ну вот видишь. Убедился, отпустил. Чего тебе еще надо? Не психуй, сынок, не надо. Наше дело спокойно надо делать. Я бы даже сказал — хладнокровно.
Я еще немного отпил из бутылки, чувствуя, что меня начинает поташнивать от его рожи и злость начинает холодить руки.
— Я не психую, но дальше так продолжать опасно. Если еще раз застукают, то меня на контроль поставят, и мое постоянство уже нам на руку не сыграет. Когда на дело пойдем?
Ханыга сунул в рот папиросу, прикурил и мрачно посмотрел на меня.
— Что, фраер, очко взыграло? Это тебе не бабу силком брать…
Заметив, что я побледнел от злости, он сказал успокаивающе:
— Ну, ну, ну! Только без этого. Не заводись, я пошутил. И сам знаю, что ты парень горячий. Только спешить сейчас не надо. Спешить надо знаешь когда? Вот то-то же. И ты мне дела не ломай, и себе, кстати, тоже. А потому делай, что велю, и не вякай покуда. Когда будет надо, тогда и пойдем.
Я раздраженно переспросил:
— Когда будет это 'когда надо'?
Ханыга от моего упрямства тоже обозлился:
— Вот что, парень. Ты из себя козырного не строй, я здесь главный, понял? Не забывай, что ты мне по гроб жизни обязан. Вот Сашка ждет и не вякает, и ты жди.
Я огрызнулся, чувствуя, что готов огреть его бутылкой по угловатому черепу.
— Сашка по магазинам не ходит, под дурака не косит. И не его сегодня мент прихватил, а меня.
Ханыга закивал плешивой башкой.
— Верно. Потому и доля у него будет меньше, согласно риску. А ты за свой кусок стараешься.
Он хлопнул себя по худым коленям волосатыми ручищами и крякнул:
— Ладно, соколики, скоро пойдем. У меня на почте одна шалава работает, она сообщит нужный момент.
Я вскинул на него глаза, а Сашка аж подался вперед всем своим худым телом. Облизнув пересохшие губы, я растерянно спросил, чувствуя, как горячая волна растекается по груди:
— Какая шалава? И почему на почте? Хотели же кассу брать…
Плеснув себе еще водки, Ханыга успокоил меня.
— Шалава темная, не трухай. Она ничего не знает, я у нее в обход все узнаю. Почему на почте, спрашиваешь? Потому, что там охранной сигнализации нет, допер? Через пару-тройку дней пенсионерам деньги привезут. Ты знаешь, сколько у нас в микрорайоне пенсионеров? А я поинтересовался: почти двадцать тысяч. Каждому по сто — сто пятьдесят штук, прикинь — сколько будет?! То-то же! Деньги, конечно, привозят не в один день, а частями. Выберем день, когда будет больше, я у шалавы своей узнаю. Вот так, орелики!
Пораскинув мозгами, я согласился с его рассуждениями и нехотя буркнул:
— Ладно. Ты наш уговор не забыл?
Крякнув от выпитого, Ханыга занюхал хлебом и оскалил остатки прокуренных зубов:
— Будет тебе ксива, будет. Только сначала поработать надо. Вот отхватишь лимонов 150 и — гуляй. Кум королю, сват министру.
Допив пиво, я поднялся.
— Ну ладно, я пошел. Накануне сообщи мне.
На улице я почувствовал, как меня потряхивает, то ли от возбуждения, то ли от вечерней прохлады.
