Глаза у него стали совершенно безумными и налились кровью, как у быка. Только теперь до меня стало доходить, в какое дерьмо он меня втянул, пока я валялся у ног убитой мной кассирши. Оттолкнув его руку, я вскочил и с бешенством, усиленным животным ужасом, заорал:
— Да пошел ты на хрен, скотина!!! Ты… гад, втянул меня! Мне же теперь крышка, понял ты! Крышка!.. Ты зачем обманул, а?! На хрена ты мне пушку подсунул? Зачем? Специально, да?! Специально, сволочь, чтобы замазать меня? Гад ты, ах ты гад… Я же из-за тебя в такое дерьмо вляпался, а теперь ты мне еще приготовил, да?!! Это тебе хрен на рыло, сволота!..
Я задыхался от бессильной ярости. Гад, в такое дерьмо втянул, в такое… А теперь еще и заложники. Да это же верная пятнашка, если не хуже. А то и просто на месте пулю в лоб всобачат. Вот тебе и ксива с деньгами, вот тебе и райская жизнь, вот тебе и свое дело…
Я набросился на Ханыгу с кулаками, и тут же отлетел к барьеру, получив сокрушительный удар в челюсть. Больно ударившись затылком о бетонный пол, я тут же вскочил на ноги и замер, увидев прямо перед глазами черный зрачок пистолета. Заворожено косясь на него, я послушно поплелся, ведомый цепкой рукой Ханыги. Подведя к окну, Ханыга ткнул меня лицом в стекло, прикрываясь чьей-то спиной, злобно прошипел:
— Посмотри… Туда хочешь, да?
Вечерняя улица была залита мертвенно-бледным светом милицейских мигалок. Не меньше двух десятков машин стояли полукругом напротив почтамта. Между ними мелькали менты в бронежилетах и касках. Чуть поодаль стояло оцепление, сдерживая толпу народа.
Мне стало не по себе. Ханыга, довольный произведенным впечатлением, нехорошо ухмыльнулся.
— Туда хочешь, да? Ну иди, иди… Там тебя ждут… с пулей в казеннике. Где-нибудь там и снайпера сидят. Дырку тебе между глаз махом оформят… А может, через служебный вход хочешь? Так там то же самое… Ну иди, что же ты стоишь?..
Отшвырнув меня на середину зала так, что я снова свалился на пол, он встал надо мной, широко расставив ноги, и как гвозди вколачивал в меня слово за словом, злобно кривясь и брызжа слюной:
— Ты человека убил, понял, щенок? Ты теперь террорист, ты заложников захватил. И никто, слышишь, никто тебе не поверит там, что ты этого не хотел. И дом твой теперь — могила. Понял? Пойдешь объяснять им, да? Вроде как ты ни при чем, а виноват во всем Ханыга? Ну так иди… С того света им и напишешь. Потому что тебе сразу пулю в лоб пустят, как только ты свой шнобель высунешь за дверь…
Резко обернувшись к заложникам, он снова истерично заорал:
— Не двигаться, б…! Смирно стоять!
Орал он, наверное, просто для профилактики, чтобы испуг не уменьшался, потому что и без того никто не шевелился, парализованный страхом.
Слушая Ханыгин звериный рев, я смотрел на его плешивый затылок и чувствовал, как ненависть к этому скоту переполняет меня. Сейчас я готов был всадить пулю в его угловатый череп, терять мне, один хрен, было нечего. Нащупав в кармане куртки пистолет, я медленно вытащил его, не отрывая взгляда от затылка Ханыги, и тут он обернулся. Встретившись с его звериным взглядом, я спасовал и отвел глаза в сторону. Я материл себя и проклинал за нерешительность, но ничего с собой поделать не мог. Если кассиршу я и застрелил, не зная, что так может случиться, то выстрелить еще раз в человека, даже такого зверя, как Ханыга, сознательно я не мог.
Ханыга, между тем, совершенно спокойно, с недоброй усмешкой смотрел на меня, словно чувствуя мое состояние.
— Что, сынок, страшно, да? Страшно убить человека? Да ведь я же зверь, Вованчик, нелюдь… Что же ты? Стреляй…
Голос его из вкрадчивого и спокойного стал злобным и режуще холодным.
— А-а-а с-сучара, в штаны наложил… А ты думал сладкая жизнь сама к тебе придет? Не-е-ет, за нее убивать надо. Понял, щенок? Теперь ты понял?!. Я уже три срока отмотал, и больше не желаю, понятно тебе, засранец? Я теперь хозяином буду! У меня сегодня власть! Пусть суки только пикнут, всех порешу в душу, в мать… А ты, б…, молиться на меня должен. Если бы не я, ты бы уже в камере сидел…
Он подскочил ко мне и, смрадно дыша перегаром в лицо, забормотал:
— Вованчик, ты посмотри, посмотри…
Пнув ногой кучу денег на полу, рядом со мной, он хрипло захохотал:
— Ха-ха-ха… Смотри, Вовка, мы же миллионеры! Да тебе и не снилось такое… Какая захочешь выпивка, машины, шмотки, баба… Баб каждый день менять будешь. А если мало, мы еще возьмем. Ты не сомневайся, они теперь все сделают, что ни скажем. Я теперь хозяин. Я их всех в Бога, в мать… мусора поганые, всю жизнь… всю жизнь загубили…
Теперь, слушая его хриплое бормотание, я окончательно понял всю обреченность своего положения. Этот ополоумевший от крови и власти придурок втянул меня в такую переделку, что обратного хода для меня нет, в этом он прав. Хотел я этого или нет, это случилось. Кассиршу я застрелил, и теперь без разницы, хотел я этого или нет. И никто мне не поверит, что я не знал о том, что оружие боевое. И никто из тех, кто сейчас там, на улице, с напряжением смотрит на окна и дверь почтамта, не станет меня слушать и разбираться: желал я захвата заложников, или нет. Я теперь такой же кандидат в покойники, как и Ханыга.
Оттолкнув Ханыгу в сторону, я бессильно опустился на пол рядом с барьером и схватился за голову, опершись локтями о колени. Самое жуткое, что у меня теперь только два выхода. Либо выскочить на улицу и, наверняка, получить пулю в лоб, либо продолжать начатый Ханыгой спектакль. Только спектакль получается кровавым, и пистолеты у нас не бутафорские, и после премьеры на сцене останется только один герой, с окровавленными руками.
От полнейшей безнадеги мне стало совсем худо, и я какое-то время безучастно сидел на полу, уронив голову на руки и равнодушно слушая, как Ханыга бесновался и орал на перепуганных людей.
Тот брюнет в сером плаще так и лежал на полу возле стойки, неловко подвернув под себя левую руку, и я подумал было, что это уже третий труп после кассирши и мента. Но он вдруг зашевелился, приходя в себя, и застонал. Этого оказалось достаточно, чтобы я по-звериному, нутром почувствовал опасность, исходящую от него. Почему-то этот мужик казался мне сейчас опаснее ментов на улице. Даже безвольно распластанный на полу, он внушал мне страх. У меня даже волосы на затылке зашевелились, и, наверное, именно от страха я и сделал тот решающий шаг, отрезавший мне путь к отступлению.
Подскочив к мужику, я пнул его ногой в бок и заорал, чтобы заглушить в себе поднимающуюся волну страха:
— Встать! Встать, сука! Руки за голову! Руки, я сказал… Быстрее. К стене! Шевели мослами! К стене, или я тебе башку продырявлю!..
Схватив за ворот и ткнув стволом пистолета в спину, я швырнул его к стене и снова выругался:
— … твою мать! Молчать, козел!
Мужик, ткнувшись лбом в стену, тихо сказал, словно не слышал моего приказа молчать:
— Не дури, парень. Зачем тебе это? Не делай больших глупостей, чем ты уже натворил.
Подскочивший Ханыга злобно прохрипел:
— Он тебя бил, да, Вованчик? А ты отыграйся, он же у тебя в руках…
Заметив мою нерешительность, Ханыга вкрадчиво спросил:
— Боишься? А ты не бойся, Вован. Ты же мужик. Докажи… Ну? Ну ты что, паскуда?! Он же бил тебя, валял, как щенка. Мочи его, фраер…
Озлобляясь от воспоминаний, я саданул мужика ногой в бок и сразу добавил пистолетом по голове. Страх и злоба усиливали мою ярость, и я стал пинать его, лежащего на полу, еще больше распаляясь от его беспомощности.
Ханыга тоже пару раз пнул его в лицо и подзадорил меня:
— Так его, Вован, волка тряпичного… Катай его…
Какая-то баба не выдержала первой и заголосила:
— Что же вы делаете, изверги! Люди, да что же это делается-то, а?..
Ханыга выскочил на середину зала, пригнулся по-звериному, выставив перед собой пистолет, и дико заорал:
— Молчать!!! Кто?! Кто кричал? Пристрелю!.. Что, сук-ки, страшно стало?
