насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…
– Вот один Веслав только и умер собственной смертью – остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. – У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!
– Це ты мувишь, Сигизмунд? – подошел к нам Заремба. – Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.
Сигизмунд возмущенно замахал руками.
– Не веришь? Спроси Отто…
Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:
– Скажи, почему умер Веслав?
Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.
– Кто его? – повторил Заремба.
И Отто, сгорбившись, ловко начал подражать походке управляющего.
Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:
– О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…
– Что вы, дядя Зигмунд! – вскричал Левка. – Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…
– Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.
Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:
– Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…
– А ты все не веришь? – повернулся ко мне Заремба. – Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.
Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и быстро поднималось над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.
«Закроет или не закроет?» – думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.
Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.
– Ничего не вышло, – прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.
– Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? – вздохнул Сигизмунд.
Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они – «пoляк». Мы говорим «дождь», они скажут «дэщь». В общем, мы почти все понимали, о чем – «мувят»[51] наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:
– А cконд, вуйко Зигмунд, есц?[52]
В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:
– Был когда-то такой городок – Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.
– А вы, дядя Юзеф? – посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы.
– Я когда-то забойщиком был. В Катовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой – и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда – вот в чем беда! Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…
– Да, – вяло тянул Сигизмунд, – так и подохнем унтерменшами.
Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.
– У тебя есть нож? – спросил меня Юзеф.
Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:
– Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…
– Что вы? Какое оружие – перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:
– Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! – и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.
Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!
Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.
По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:
– Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?
– А что нам остается делать? – возразил Сигизмунд.
