– Бежать!
Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:
– Куда? Наша родина растоптана Гитлером…
– К нам! – горячо воскликнул я. – У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то – и польскую дивизию имени Костюшко.
– Слышал об этом, но…
Сигизмунд замялся.
– Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.
– Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!
Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.
А Сигизмунд твердил одно:
– Но пока они вас бьют…
– Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?
– Да, – улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. – Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.
Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:
– Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?
Поляк даже изменился в лице:
– Василь!..
– Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.
Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:
– День добрый, панове!
– День добрый, пан! – мрачно ответило несколько голосов.
Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Но никто не смотрел на него.
Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился:
– Добрый день, герр Камелькранц!
Управляющий глянул на него и, ухмыльнувшись, протянул:
– Крепко тебя отделали!
Когда мы вошли во двор, меня подтолкнул Сигизмунд:
– Говорил кое с кем из своих… Если задумаете бежать, мы вам поможем.
Я радостно проговорил:
– Спасибо, дядя Зигмунд!
ВТЕМНУЮ
Помощник круто повернулся к нему и прорычал:
– Вранье! Никто не стрелял. Черномазый просто упал за борт.
С появлением Сташинского все на поле изменилось. Поляки, и до этого чувствовавшие подозрительное поведение Франца, теперь, после его неожиданного возвращения из гестапо, замолкали, как только он приближался. Они собирались кучками и о чем-то совещались. Камелькранц свирепствовал, награждал зуботычинами всех и покрикивал:
– Живей, живей, работай!
Верблюжий Венок подолгу говорил со Сташинским, и Левке удалось подслушать, что речь шла о нас.
Вернувшись в замок, мы молча съели свои порцийки хлеба с желудевым кофе и сели около амбара ждать, когда горбун разрешит нам перебраться в польский барак.
– А знаешь, Левка, что ты наделал своим пожаром? – тихо произнес Димка. – Фрау Бреннер вчера арестовали. Фогелям было выгодно обвинить ее в поджоге.
Левка побледнел.
– Верно, верно, – подтвердил и я. – Слышал, что в поле об этом говорили поляки. Сегодня часть поляков уже копала ее картошку. Фогели добились своего.
– Сволочи, вот сволочи! – шептал Левка.
