И зелёного призрака полувниманье
никого уже более не беспокоит…
…кроме разве что пыльного деда с газетой,
не желающего, чтобы всякие мэтры
у него за плечом приобщались к печати.
И, взглянув подозрительно на изваянье,
пыльный дед пересаживается в сторонку -
ближе к улице
К
Это улица сбоку от сквера, на север,
что, по скверной привычке, ужасно петляет,
превращаясь в клубок безнадёжнейшей пряжи:
и концов не найдёшь, и за нить Ариадны
не ухватишься, – так и погибнешь нелепо
в этом нагроможденьи случайных киосков,
мелких лавочек, частных контор, заведений
типа
Бестолковая улица, в общем: куда бы
ты ни ткнулся, повсюду не то, что ты ищешь…
В кафетерии – чай, в овощном – сигареты,
букинисты торгуют одной только жвачкой,
проститутки – добротной рабочей одеждой,
а цветочницы – рыбой (как правило, тухлой).
У картофеля фри запах краски (зелёной);
апельсины слегка отдают не то дымом,
не то ладаном; булочки пахнут гашишем;
торт украшен медалями и орденами
и израильским знаменем посередине.
А в пакетике чипсов находишь подкову,
колокольчик и – лошадь, но это-то ладно…
В общем, всё бы тут надо давно переделать,
да подумаешь:
и пойдёшь, нет, поскачешь себе восвояси
в направленьи канала, ведущего на фиг…
L
У канала названье
и оно не подходит, но так получилось,
что сначала нелепое дали названье,
а потом вдруг опомнились: «Чёрт, не подходит!..»
Впрочем, что ж… и три четверти прочих названий
никуда не годятся, да что ж тут попишешь -
не крестить же по новой три четверти мира!
На
допотопный фрегат носом черпает воду,
но считает, что держится, в сущности, браво
и кокетничает с мимолётной лодчонкой,
ускользающей вправо – и сразу же влево.
А поблизости можно в пластмассовом кресле
утопить свои мысли в глубоком бокале,
например, божоле – если хочешь, конечно,
а не хочешь – топи в чём угодно, хоть в пепси
(только в пепси, пожалуй, они не утонут:
слишком лёгкий напиток, чья лживая сущность
пузырьками исходит – и нету напитка).
Но зато божоле – это верное дело:
мысль оттуда уже нипочём не достанешь -
и тогда, растянувшись в пластмассовом кресле
(сыром в масле и даже без признака мысли),
можно просто следить за томительной сменой
бликов нерасторопных в
или за мельтешеньем единственной мошки
с брюшком в виде гитары над полым бокалом.
А уставши следить, расплатиться внезапно
с допотопным фрегатом и – медленным шагом -
удалиться по улице
М
Ибо дело не в этом всегда, ибо дело
в том, другом или третьем, но только не в этом -
и уж кто как не улица
знает, в чём же оно, наконец, но – скрывает!
Есть такие вот скрытные улицы в мире:
все в гардинах и шторах, опущенных долу…
Что уж там происходит, за этой завесой,
только Богу известно и, может быть, чёрту.
Но оттуда доносится смех непрерывный,
и смеются над нами – кому ж непонятно! -
надо всей нашей, стало быть, жизнью снаружи -
слишком внешней, и видной, и, может быть, глупой…
ну, не глупой – наивной, как детский рисунок,
где все женщины в буклях, а каждый мужчина
с бородой и усами (поскольку мужчина!)
Номеров на строениях нет и в помине -
настроенье от этого очень плохое,
потому что не знаешь, где право – где лево,
где вперёд – где назад… и живут ли тут люди
или только смешливые праздные тени
бесконечно пируют, кутят, озоруют,
издеваючись над человечеством в целом,
под прицелом держа его, – а не стреляют.
Даже в баре тут нет ни души, но сквозь шторы
видно, как над столами вздымаются штофы
с тёмным пивом, которое медленно пьётся,
только кем неизвестно – ан пьётся исправно!
И пыхтят толстопузые трубки углями
по углам, и порхают салфетки в пространстве -
беспристрастные, словно бумажные птицы…
И за всем этим кто-то стоит, несомненно,
запуская движенье, но дело не в этом,
потому что пустынная улица с ходу