что с трудом помещается в этом встревоженном агнце:
и молчит. А потом заключает:
Он с собой ничего не имеет – лишь пару крылатых
выражений на случай чего… Но они неуместны -
и, расправивши крылья, они улетают куда-то.
Начинается плесень: сыры, а к сырам всё такое -
что продукты распада способно украсить собою…
например, виноградные лозы, чьи крупные слёзы
то зеленага, то голубага, то алага цвета
проливаются рядом – и, в сущности, прямо на скатерть.
Впрочем, что же тут плакать, когда уже заплесневело,
когда тиной затянуто чистое озеро жизни -
и почти что не видно далёкого синего неба!
Говорят: обойдётся, пройдёт, разложенье – начало…
я не помню, начало чего, но чего-то другого -
вероятно, какой-нибудь новой, с иголочки, жизни.
Это тоже неплохо. А прежняя жизнь миновала.
Вот ведь слово:
перед кем же такое? – и дальше: намёк на пустыню,
на такую пустыню, в которой кричи – не услышат,
и никто не придёт, и уже ничего не случится.
Все уснули – за взбитыми сливками: сладкие горы,
что навек погребли под собой очевидное прежде -
ах, воздушное месиво, ах, белоснежная лава,
всё тут склеилось, слиплось… а в общем-то, здорово: сладко!
И забудем-ка мы – на минутку, на часик, на время
о былом, настоящем и будущем: мы отдыхаем,
копошась в этой сладости – с полуленивым желаньем
разыскать в ней хоть что-нибудь, но ничего-то в ней нету.
И захочется дьявольской горечи: адский напиток
этот чёрный, как целая Африка, кофе со вздохом -
и такой глубины, что нырни туда – и не вернёшься,
зачарованный адом: виденьями, грёзами, смертью.
Всё танцует в глазах – и мы помним,
или это цикорий… а, в общем, коренья, коренья,
как оно и должно быть в аду… Вам хотелось иного?
Так возьмите чуть-чуть шоколада – возьмите украдкой
грех на душу свою, и покажется горечь другою -
хоть и горечью, но не такой, не такой уж и страшной:
здесь ведь тоже, в аду, существуют свои утешенья!
Дальше просто вода – минеральная, значит… источник:
вот он бьёт перед нами, как конь своенравный копытом,
высекая из сердца всё сразу – и самое сердце
высекая, и Бог с ним… нам как-то теперь не до сердца.
Это сытость: она безмятежна, как некая святость,
она неколебима, и в ней открываются взгляду
пузырьки: они скачут всё выше, и выше, и выше,
но, не выдержав выси такой, разбиваются прежде,
чем взлететь… а источник всё не иссякает.
И нелепая трезвость – смешная незваная гостья
из провинции – ставит манатки у запертой двери,
поджидая хозяев: они ведь однажды вернутся!..
И теперь уже фрукты – в безумном своем изобильи:
стол не стол, рай не рай… не терзайся и не разбирайся,
ешь хоть с этого дерева, хоть вон с того, хоть с другого:
плод покоя, плод вечности, плод бытия, плод забвенья…
только шалости духа… конечно же, Вы были правы,
и обед как обед – в дорогом и пустом ресторане
на углу Vestergade, по самому высшему рангу:
просто в сердце столицы – в состарившемся, в предынфарктном.
Что касается этого дерева… яблони, значит,
можно есть и с него – всё завертится снова, конечно,
но пугаться не стоит: ведь это опять ненадолго!
Мы напрасно полагаем,
что запаздывает скорый:
здравствуй, здравствуй, Копенгаген,
Копенгаген разнопёрый -
весь на мачтах, весь на сваях,
весь устойчив, весь усидчив!
Ходит голубь и кивает
по перрону, как носильщик.
Он по-датски ни бельмеса,
а по-птичьи я не точен -
мне с ним очень интересно,
а ему со мной – не очень.
Ему зяблик интересен,
ему ворон интересен:
зяблик прибыл тем же рейсом,
да и ворон – тем же рейсом.
И уже вся эта живность,
городская и лесная,
возле ног расположилась,
Копенгаген вытесняя -
в облака, откуда родом
мачты, паруса и башни
и где спят, обнявшись, рядом
день грядущий и вчерашний.
На ветреном перекрёстке,
на полном таком ходу
купи в овощном киоске
Рождественскую звезду -
в корзиночке неказистой,
тесьмою перевитой,
цветок такой остролистый -
