пунцовый и золотой.
Среди огневых прогалин
почти не видна зима:
сегодня весь Копенгаген
на звёздах сошёл с ума!
И каждый несёт в пакете
на уровне головы
звезду, ибо все мы дети
а, кроме того, волхвы -
и на золотую точку
бредём в свою темноту:
на каждого – по цветочку,
на каждого – по Христу.
Да какая разница, бабочка-капустница,
душенька-беспечница, где тебе порхать,
где склонить головушку на седое крылышко:
не на этом камушке – так на том бы хоть!
Время твоё чистое, время твоё гласное -
два глоточка воздуха, больше ничего:
золотая азбука – с отзвука до отзвука,
с праздника до праздника: А, да И, да О…
С этим и откланяться: что с тебя – ты странница!
А уж кто откликнется – тот и молодец:
кстати ли, некстати ли… милые читатели -
им бы пару крылышек, им бы полететь!
Но однажды спустится по высокой лестнице -
кто ни то да спустится с дальних облаков:
ибо в той обители тоже есть читатели,
тоже есть любители всяких пустяков!
Кто ни то да спустится, бабочка-капустница,
душенька-беспечница, – жди кого-нибудь!
…ехали мы, ехали, ехали с орехами -
твёрдыми согласными вымостивши путь.
Когда едешь никуда ниоткуда
и автобус на ухабе подлетает,
бухту видно всего лишь секунду -
но секунды, как ни странно, хватает:
чтоб прочувствовать присутствие моря,
и прочувствовать, что рядом есть берег,
и забыть про это время хромое,
и избавиться от старых истерик,
и задуматься о чём-нибудь путном,
непонятном… то есть, видимо, вечном,
приспосабливаясь к солнечным пятнам -
очень трогательным… хоть и не отчим;
и, закончив с этой порцией жизни,
заказать себе другую у Бога -
и отныне не бояться ни казни,
ни позора, ни тюрьмы, ни побега;
поменять опять страну и привычки,
имя, отчество… фамилию, кстати,
и поставить всё, что было, в кавычки -
ироничные весьма, в результате;
взять вон тот весёлый домик в аренду
и начать писать трактаты о небе…
Можно многое успеть за секунду -
на случайном подлетев на ухабе.
А попробуем, стало быть, – не принося присяги,
но зато, разумеется, и не прося подмоги!
Из бумаги сделаны дни мои, из бумаги,
из бумаги сделаны, из золотой бумаги.
Развесёлые ножницы скачут легко и криво,
золотыми обрезками жизнь мою начиняя,
и проходит мимо и не одобряет Клио
безрассудную сущность всех моих начинаний.
Но порхает страница… но птица и пароходик
соревнуются в вечности, это определённо!
Жалко, жизнь коротка: на неё даже не уходит
половины бумаги, оставшейся от рулона.
И не очень понятно, на что извести остатки -
на какую-нибудь, чужую наверно, радость:
вот… послать золотой обрывочек проститутке,
бормотавшей мне в спину шестнадцатилетний адрес.
Ей теперь уже сколько… да двадцать, пожалуй, с гаком -
помню, крылья бумажные плещутся сиротливо,
помню, «Сникерс» бросает – то голубям, то собакам,
а как звали – забыл, но вполне вероятно – Клио.
И на этом самом месте,
и на этой самой ноте
карта выпрыгнет из масти -
и меня Вы не поймёте,
ибо тут лежит граница -
тут всегда была граница,
где удобно извиниться
и удобно разминуться -
и шагнуть отсюда в пропасть,
то есть прямо тут и выпасть,
словно некая подробность
или некая нелепость,
из пленительных объятий,
в чью болотистую область
затянуло сад событий… -
тут как раз Вы и ошиблись:
на последней переправе,
на надёжнейшем извозе,
не на слове – полуслове,
где меж нами нету связи,
