слезы матерей… Промелькнул полустанок – про полустанок, где, может быть, наше счастье, мимо которого мы проехали… Проводник пришел, сказал: «Потише!» – пою про людей, которым ты всегда мешаешь, если тебе хорошо! Песни лились из меня, как вода из сломанного крана. «Витя, спой! Витя, выпей!» – кто еще и когда говорил мне столь уважительно и с такой признательностью? Был ли еще у меня когда подобный успех?! Да, аплодировали мне большие залы, но выше всех своих исполнительских достижений я ставлю тот вечер и ту ночь в плацкартном вагоне, что мчался по нашей бескрайней несчастной и счастливой родине в Москву! Где они сейчас те, мои благодарные и восхищенные слушатели, поумирали, наверное, уже все.
Разные они, уголовники, бывают… Бабушка одного часто вспоминала. Дедушку в Спасские казармы забрали, она – одна, в положении, и еще ребенок, и – слегла, сил нету руку поднять. Вор залез в окно, огляделся… дал ей таблетку, воды, накормил ребенка, и – опять в окно! Накормят ли нынешние?
В 93-м поехали с Гришей в бывший санаторий ЦК КПСС. Я здесь бывал до того лет пятнадцать назад. По службе приезжал своей архитектурно-реставрационной, обедал в деликатной умиротворенной обстановке: щи хлебал из фарфоровой большой тарелки, с опаской поглядывая на картины назидательные, маслом писанные, на стенах угрюмо висящие, сетование полковника КГБ выслушивал на недостойное поведение потомков старого члена Политбюро, со скандалом деливших между собой две дачи: кирпичную и деревянную. По теперешним меркам – два барака. И вот опять пожаловал – эстрадную программу писать на лоне природы. Приехал и – оторопел. Пусто, только кое-где кое-кто мелькает. Столовая просторная, светлая, столы накрыты и… только кое-кто кое-где. Первое остыло в тарелках – его убирают, разносят горячее второе, оно остывает – его уносят…
«В чем дело?» – спросил Гришу. «Не обращай внимания, – сказал он с присущей ему невозмутимостью, – путевки братва купила, а приезжают редко, а это, – показал на тех, кто кое-где и кое-кто, – присматривают…» Был присматривающий и в нашем корпусе, комната его напоминала склад: ящики с бутылками, банками… сигаретами. Добродушный, улыбающийся крепыш. «Симпатичный парень», – сказал я Грише.
«Да, – согласился тот, – но если скажут убить – убьет. Он уже десять лет за убийство отсидел».
Не сложилось у нас с эстрадной программой – в такой обстановке хорошо мог написаться только некролог.
Воспоминания вывели меня на архитектурно-реставрационную тему, и… засветилась, забрезжила идея нового дуэльного расклада. Вспомнилась, выплыла из прошлого заброшенная дворянская усадьба за колхозным полем: парк, аллея из старых лип… Что она и поныне пустует, знал я из заметочки в «Подмосковных известиях». Через полчаса три листочка писчей бумаги были покрыты моим бегущим, спотыкающимся почерком. Если по почерку графологи действительно могут определить характер человека, то мне лучше с графологами не встречаться. С моим почерком к графологу все равно что на бал в исподнем. Однако текст был готов, и надлежало ознакомить с ним соучастников.
Икс Игрекович вдохновился идей, даже засмеялся. Эдик сдвинул брови домиком и вытянул нос, будто к идеи принюхивался. И тоже, подумав, одобрил, позвонил Д. и, что у него очень достоверно получилось, предложил выступить в Подмосковье, в тихой спокойной семье – поклонников его таланта. Оплату посулил такую, что артист сразу согласился. Спросил лишь: как доехать? «За вами пришлют машину», – пообещал Эдик.
Закончив разговор, посмотрел на нас, будто поджег бикфордов шнур.
Через два дня такси – темно-вишневый «БМВ», подрулило к свежеиспеченному дому, что расщеперился среди пятиэтажек, унизив их и их жителей. Жили люди, как у Бога за пазухой: рядом магазины, почта, метро. Дворы зеленые, обжитые – нет, врос гигант монолитный, бледным кирпичом облицованный, и солнечный свет заслонил, и радость спокойной жизни. Какая уж тут радость, если у него гараж подземный, чуть не до нутра Земли, и оттуда-туда сплошь дорогущие иномарки. И люди в них, смотрящие на тебя – тебя не видящие.
Подъехала машина, загрузился артист со своей гитарой, и ринулась иномарка побежденной страны по неровным дорогам державы-победительницы, сквозь летний день в даль подмосковную. Мелькали по обочинам венки и кресты, помечающие автомобильные катастрофы, склады стройматериалов, шиномонтаж и автозаправки; мелькали, оставаясь позади, харчевни, магазинчики и тетки, стоящие вдоль дороги со всякой всячиной. И все ближе, ближе продвигался, несся со скоростью 100, а то и 120 километров в час бравый лицедей к месту, где предстояло ему затрепетать душой и телом, и возвыситься своей смелостью или унизиться трусостью, запечатленной видеокамерой на века!
Так думалось мне, и Икс Игрековичу, и Эдуарду Наумовичу… «БМВ» должен был свернуть с федеральной трассы, миновать коттеджный поселок, проехать вдоль поля и остановиться у старой липовой аллеи, ведущей к усадьбе – некогда замечательному, о шести колоннах трехэтажному дому, а ныне обгрызенному временем и людьми, сияющему в глазницах окон голубым небом, заросшему понизу полынью, крапивой и лопухами…
Артист должен был пройти по аллее, слева из-за дома вышли бы дуэлист Гена и секунданты с дуэльными пистолетами – наши якобы генерал и адмирал, а сзади путь отхода перекрыли бы Снегирев с двустволкой и якобы эмигрант с видеокамерой.
Я, наслаждаясь красотой родины, пасся перед полем и не сразу внял, увидя за «БМВ», метрах в ста, пылящий, будто стелющийся черный «Мерседес». Опасностью повеяло, как холодом с Северного Ледовитого океана. Машины ехали вдоль поля, не оставляя сомнений, что двигаются в едином направлении, и направление то было – к нам! Я нырнул в кусты и помчался к усадьбе, лихорадочно соображая, что проехать по аллее они не смогут – там три липы упали поперек, значит, у меня есть пять… три минуты, чтобы предупредить!
Я выскочил на поляну, где режиссер отдавал последние указания, и закричал: «Бежим! Быстро!» Всегда найдется дундук, который не торопясь спросит: «А что случилось? А зачем?» Таким оказался наш дуэлист Гена.
– Мы уже все разметили, что потом – все заново? – с неудовольствием спросил он.
– Бежим! – заорал я. – Бандиты!
Наверное, у меня был тот еще вид, потому что все побежали, причем в разные стороны.
– Ко мне! За мной! – заорал я, тут же спохватившись, что мой пронзительный крик может быть услышан. – Где Снегирев?!
– Он тут пошел… – неопределенно махнул рукой в сторону якобы эмигрант. От испуга лицо у него побагровело, рука тряслась.
– Хрен с ним! Бежим! – скомандовал я.
И по писательской привычке наблюдать и запоминать, отметил с удивлением, что мне – весело, как в детстве, когда воровали арбузы.
Я знал эту усадьбу как свои пять пальцев – много сил в свое время приложил, чтобы ее восстановить. Вроде все согласны: и райком, и облисполком, и министерство, но никто ничего подписывать не хочет. Потому что, если не подпишешь – тебе ничего не будет, а если подпишешь – мало ли что?
Параллельно мыкался я в Подольске с усадьбой «Ивановское»: главный 3-этажный дом с двумя флигелями 2-этажными. Уж конец рабочего дня, помню, был, зима – за окнами темно… приходят двое: один седой и мощный, как лев, на груди Звезда Героя Соцтруда, другой – потише, пониже. Который со Звездой – бывший директор крупного завода, спросил: как оформить усадьбу в пользование? Я сказал как. Он ненадолго задумался и спросил: «А это кто-нибудь еще знает?» Я сказал: «У вас – нет». «Тогда вот что, – Герой Соцтруда понизил голос, – напишите мне бумагу от вашей конторы, что вы отдаете усадьбу вот ему, – показал он на спутника, – под детский Дом творчества. А деньги на реставрацию я достану. Вы же хотите, чтоб она была восстановлена?» Я сказал: «Да!», поставил на стол громоздкую пишущую машинку «Прогресс» и отстукал «Охранное обязательство». Если бы не печальный опыт, я бы не преступил, но набив шишек и стоптав каблуки… Нарушил я закон, а через два года проезжал мимо, заехал и – картина, хоть вырезай ее из воздуха и на стену вешай! Усадьба восстановлена, перед ней большая клумба красных тюльпанов, а перед клумбой стоит этот седой, среднего роста великан в вытянутых на коленях тренировочных шароварах, в рубахе нараспашку и поливает цветы из шланга. Я даже из машины выходить не стал, чтоб не нарушить, не спугнуть…
Лет через двадцать был я в том городе с концертом, поговорил с зав. отделом культуры, рассказал, как видел того человека, поливающим из шланга клумбу. Собеседник помолчал, а потом сказал: «Он любил
