тюльпаны… а усадьбу у детей, может быть, отберут, хотят городской центр сделать… культурный».
А с этой усадьбой не сложилось. И еще потому она запомнилась, что когда совхозные ее освободили, приехали какие-то темные личности и выломали из стены сейф. «Какой-то железный ящик, – объяснила старушка, жившая во флигеле. – Какие-то, сказали они, рей… ревставраторы. Погрузили в машину, вот в таку, в какой вы-то, и уехали». Сейф, оказалось, все годы был в стене за обоями.
Знал я эту усадьбу, и парк, и речку…
– Бежим! – скомандовал я, и мы устремились к реке. Обмелела она за годы прошедшие, заросла, сузилась местами до звания «ручей». Ладно я придумал «Газель» нашу тут припарковать, на бережку. Залезли мы в нее и помчались прочь, подпрыгивая на ухабах, посверкивая друг на друга возбужденными глазами, переговариваясь шепотом, словно нас и тут могли услышать. И главное – всегда найдется такой! – отъехали километров десять, и якобы адмирал говорит: «А может, мы зря уехали? Вроде все уже отрепетировали…» Свекольный цвет еще не спал с лица якобы генерала, а и он туда же: «И чего, – говорит, – мы вдруг сорвались? Погода хорошая…» «Какая вам разница в какую погоду вам башку проломят?» – сказал Икс Игрекович, и все враз успокоились. И ехали молча, каждый погруженный в свое.
Меня беспокоила судьба Снегирева, тем более что он был с ружьем, правда, без патронов. Звонил ему на мобильник, слушал: «Абонент временно не доступен». Назавтра к вечеру прояснилось, что беспокоился я зря – братва, не обнаружив ничего подозрительного, устроила привал-пикник, и он с ними упился, получив кликуху «Дед Щукарь». О чем сам Снегирев рассказывал с гордостью.
…Въезжая в Москву, я опять удивился: как же много живет тут людей! Дома, дома… Окна, окна… Я сидел сзади, якобы генерал кемарил, тонкая морщинистая шея торчала из воротника генеральского кителя, как пестик из ступки; якобы эмигрант перешептывался, подхихикивая с якобы адмиралом, Гена чего-то маракал в блокноте – потом я узнал, он пишет стихи. Режиссер безучастно смотрел в окно, а наш работодатель восседал рядом с водителем, молчал, и чувствовалось, сильно о чем-то думает.
– Эдик! – окликнул я. – А ведь кто-то нас предал!
Иногда хочется разыграть кого-то – не получается, а иногда не хочешь…
Помню, приехал из Зарайска, устал – в контору не потащился, решил позвонить с вокзала. В семидесятых годах поветрие было: таксофоны на стену пришпандоривать, а на вокзале – люди орут в телефонные трубки, слышно плохо. Вот я по такому аппарату и кричу: «Был в кремле!.. Да ни хрена они там не делают!.. Их всех гнать надо в шею! Пьяницы собрались и бездельники!» Я – про рабочих реставрационного участка, а бдительные граждане подумали, что я не про рабочих, потому что слово «кремль» у многих ассоциируется только с Кремлем в Москве. И легла мне на плечо тяжелая рука и – «Пройдемте, пожалуйста!». А милиция неподалеку. Зашли – «Документы, пожалуйста? Что делаете на вокзале? Кому вы только что звонили?» А я не понимаю, в чем дело? Хорошо, допер быстро. «Вот, – говорю, – командировка в Зарайск, а там, в кремле, реставрационные работы». Очень им не хотелось меня отпускать, капитан белобрысый смотрел насмешливым, ничему не верящим взглядом. «Ладно, идите», – сказал с сожалением. Такой розыгрыш… А с этим долбаком Д. никак не получается, выскальзывает, как уклейка из мальчишеской неумелой руки.
… Я стоял в хвосте Тверского бульвара и смотрел на Тимирязева, а Тимирязев, сложив руки на причинном месте, смотрел налево – там на толстом столбе в большой раме резвилась реклама «Сто самых сексуальных красавиц». Я впервые заметил, что мы с академиком похожи: длинный нос, высокий лоб, борода… Представил, что это я стою на постаменте, подумал: надо бы купить новые брюки, и пошел дальше. Вспомнил, что во время первой бомбежки Москвы, в сорок первом, памятник упал и у фигуры что-то откололось, и пошел быстрее.
– Заказчик удвоил оплату, – встретил меня вместо приветствия Эдик.
– А похороны он оплатит?
– Я серьезно.
– Я тоже. И вообще – что ему нужно? Что он хочет? Ну, пошутили, и хватит!
Вошла Настя, и по ее старательно-невиноватому взгляду я заподозрил. Выставив на стол чашки с кофе, удалилась. И я спросил:
– Откуда она у тебя?
– Так… Родственница дальняя… жены.
– А ведь это она заложила, – сказал я, вдруг четко понимая, что я прав. – Она настучала.
– Не-ет, ну что ты!..
– Она ведь его поклонница, – опять догадался я. – Он ведь в ее глазах настоящий мужчина, а мы – дерьмо.
Самое бы время вспомнить здесь тех, кто предавал, попечалиться, повздыхать о том, какой я хороший, а они – бяки. Но стоит ли ворошить прошлое, раздувать потухший костер и подкладывать в него свежие дрова? Нет, давненько уж я решил, что лучше быть преданным, чем предателем. Поэтому вспоминать не будем, задавим гадин-змей, что уже поползли из темных уголков памяти. Вроде все дыры заткнул, забил, зашпаклевал, а все-таки лезут, найдут щель и – любуйся на выплывающие из темноты лица, искаженные подлостью.
Подъехал и Икс Игрекович.
– Команда бунтует, – начал он с порога.
– Говорите тише, – поднес я палец к губам. – Тише… У Эдуарда Наумовича в офисе вражеский лазутчик.
– Штирлиц?
– Штирлица, – поправил я. – Вы можете ее увидеть, если приоткроете дверь.
– Нет, я в это не верю, – высказался не убежденно Эдик, научившийся в своей жизни не верить всем.
– Больше некому, – сказал я, глядя на кирпичную стену и вспоминая ту, застилавшую мне в детстве свет; дед выкрасил как-то ее белой краской, чтобы было посветлее, и стало будто в сумасшедшем доме. Тем более что квартира частенько напоминала буйное отделение. – Больше некому, – повторил я, – если, конечно, Эдуард Наумович не является двойным агентом? А что – два лучше, чем один, особенно в долларовом исчислении. И это в то время, когда мы с Икс Игрековичем рискуем своей жизнью! А человек с безупречной репутацией – Снегирев, был вынужден с нашими противниками пить водку и даже получил обидную кличку «Дед Щукарь», чем по наивности похваляется, навлекая на всех нас угрозу попасть, кроме уголовников, еще и под подозрение ментов! А они с такими, как Эдуард Наумович, церемониться не будут! Откуда, спросят, перстень на пальце? Откуда борода? Такая, скажут, бородка денег стоит, и не малых, а у вас зарплата…
– Не смешно! – обиделся Эдик. Некоторым скажи в глаза: вор – не обидятся, а скажи: ноги кривые – на всю жизнь запомнят!
– Отчего же, весьма забавно, – не согласился с Эдиком режиссер. – Только надо как-то из всего этого выходить. Выбираться из дерь… из болота. А как вы догадались, что с ним едут… ну эти?
– Не знаю, Гриша, если что – всегда к друзьям своим, браткам, обращался. А к кому еще?
– Заказчик удвоил оплату, – напомнил Эдуард. – Я ему обрисовал ситуацию…
– А ведь этот дурак… – вдруг понял я.
– Заказчик? – испугался Эдик.
– Этот дурак Д. думает, наверное, что его и впрямь на дуэль вызывают.
– Ну, разумеется, – сказал Икс Игрекович. – Что ж ему еще думать?!
Мне почему-то обманчиво представлялось, что если кошка играет с мышкой, то и мышка – играет с кошкой; что если мы резвимся, то и Д. должно быть весело.
– Интересно, что ему сообщила Штирлица? – я вопросительно посмотрел на Эдика.
Он посмотрел на Икс Игрековича, затем выглянул за дверь и поманил Настю, приветливо и глупо улыбаясь – так неумелые собачники подзывают своих непослушных собачек. А когда та вошла, спросил с въедливой ласковостью:
– Ты кому-нибудь что-нибудь говорила?
– Ну-у… – Настя отвела взгляд в сторону. – Ну… а что?
– Идиотка! Что ты ему сказала?! – заорал Эдик, и сразу стало ясно, что она не родственница жены, а в
