затерянной в лесной глуши деревне находился человек, заинтересовавший меня. Фамилия его… — Он раскрыл записную книжку: — Ага, Карзухин, а второго — Прозоров… Так этот Карзухин произвел на меня выгодное для него впечатление. Безусловно, грамотный, сдержанный, и не только в словах. Мне кажется, что его нужно немного подергать… А Прозоров — быдло. Материал для крематория и не больше…
Крюгер, внимательно слушавший собеседника и знавший о внезапном утреннем выезде Фалькенберга на опасную операцию с полуротой солдат, догадывался, что пистолет в руках русского летчика явился не даром провидения, а кто-то из четырех человек, находившихся в помещении полицейского участка, бесспорно, являлся агентом русской разведки. Но кто? Вот вопрос! Оставались живыми свидетелями этой истории только двое: Карзухин и Прозоров. Что представлял собой последний, он знал не по подсказке, а вот о Карзухине у него сложилось благоприятное впечатление. Карзухин был протеже такого видного в местном окружении человека, каким являлся штандартенфюрер СС Ганс Ганке. Это его просьба сработала в высших сферах армейской группы «Феникс», а группенфюрер СС Веллер утвердил ходатайство о присвоении славянину воинского звания обершарфюрера СС. Но этим делом займется он лично сам. Доверять кому-либо не стоит… Время такое сложное. Может быть, поручить решение ребуса о русском агенте штурмбанфюреру Гроне? Когда разговор коснулся русской пословицы о коварной блохе, несмотря на весьма серьезный характер происходившей беседы, Крюгера вдруг стало просто распирать от неудержимого смеха. Но усилием воли он подавил в себе это дьявольское желание.
— То, о чем вы мне рассказали — очень и очень серьезно, — произнес Крюгер, смотря собеседнику в глаза. — Но требуется время, чтобы сумма вопросов и ответов уподобилась шахматной доске, на которой в соответствующем порядке были бы расставлены шахматные фигуры. Кстати, подполковник, этот самый Карзухин — унтер-офицер германской армии. Точнее, ему, русскому, одному из преданных фюреру и знамени третьего рейха людей, оказана высокая честь — присвоено звание обершарфюрера СС. — Начальник гестапо с любопытством посмотрел на Эккрибенга, предугадывая его реакцию.
— Браво! Это же забавно, непостижимо трогательно, — откровенно рассмеялся подполковник. — Учись, постоянно учись, не забывай, что в тебе сидит круглый дурак… Извините, это я о себе. И вы лично верите в весь этот цирк? Сомнительный эксперимент!
— Нет, вы, видимо, неправильно меня поняли. У работника гестапо своя, продуманная позиция… строгая ориентировка на различного рода отклонения. Все будет о`кей, как говорят американцы.
— Я верю в то, что вы говорите. Ваша фирма веников не вяжет.
— Это чисто русская поговорка, — заметил Крюгер. — Вы ее приняли от пленных солдат Красной Армии?
— Да! Было такое дело в сорок втором… Какое замечательное начало!.. Надеюсь, вы помните штурмфюрера СС Маллона, похищенного русской армейской разведкой?
— Безусловно! — раздумчиво ответил подполковник. — Умный, смелый юноша. Жаль, очень жаль… Печально то, что войсковая группа под кодовым названием «Метеор» потерпела такую крупную неудачу, если не сказать точнее, разгром, не без его невольного участия. Тогда на рассвете мой танковый полк первым попал в страшную мясорубку. Еще бы не помнить…
Крюгер встал из-за стола и шагнул было к бару, но остановился, пристально посмотрел в глаза собеседнику и, прерывисто дыша, негромко, как будто в этот миг где-то в груди его вспыхнула боль, проговорил:
— «Метеор» — славная страница памяти. «Феникс», надеюсь, окажется удачливее своего предшественника.
— Не сомневаюсь… если его капитан, рулевой, и команда уже сегодня, накануне предстоящих сражений за выживание, обретут нужные качества. Основное — талантливость штабных разработок и массовый героизм исполнителей.
— Мне нравятся подобные откровения, подполковник. За вами упрочилась слава смелого и решительного командира. У вас гениальная прозорливость… Вернуть бы вам ваш полк, а еще лучше — поставить на дивизию. Что-то похожее слышал в кулуарах штаба. Уверен, что расстанемся и будем встречаться не как просто знакомые… — Он нажал на невидимый Эккрибенгу рычаг. Дверца бара из красного дерева, щелкнув замком, опустилась в горизонтальное положение. Холеные руки гестаповца отвинтили фигурную пластмассовую пробку небольшой плоской бутылки. — Подарок одной дамы. Не трогал. Коньяк «Два Пастыря». Редкий французский коньяк. От женщины, какую не часто встретишь. Хотя стерильность человеческой души — условна. Это дело долгих, порой бесплодных исканий…
Рудольф Крюгер — высокий и рослый средних лет человек, наделенный, должно быть, немалой силой, с массивными, не симметричными чертами лица, немигающим взглядом синевато-молочных глаз — уставился в одну точку двери, только что захлопнувшейся за подполковником Эккрибенгом, и в мыслях устремился к месту происшествия, туда, где находился в эту минуту штандартенфюрер СС Фалькенберг. Странное дело, Рудольф Крюгер не любил и порой терпеть его не мог за склонность поучать других, в частности его — начальника гестапо. Но уважал и ценил как целеустремленного, принципиального с немалым практическим и теоретическим опытом человека во главе нелегкой упряжки начальника контрразведки армейской группы «Феникс». Вспомнив о своей беседе с подполковником Эккрибенгом, он медленно, думая стоит это делать или нет, потянулся к телефонному аппарату.
— Коммутатор? Да. Оберштурмбанфюрер Крюгер. Прошу хозяйство штурмбанфюрера Гроне… Слушайте, Гроне! Да, я. Но это не телефонный разговор. О достоинстве девиц мы поговорим особо и в другом месте. Конечно. Нечто важное и, пожалуй, срочное… Жду.
— Штандартенфюрер, вот, посмотрите, — подавляя в себе нетерпение, произнес гауптштурмфюрер СС Генри Крамер, подавая своему шефу знакомый всем присутствующим предмет. Гадать о его происхождении не приходилось: из ковкого чугуна, рифленый на одинаковые квадратики, он говорил сам за себя. Это была русская наступательно-оборонительная граната со взрывателем, ввинченным в продолговатый корпус. Предохранительная чека оставалась нетронутой.
— Закатилась под колесо легковушки, — счел нужным дополнить адъютант.
Фалькенберг взял из рук Крамера «лимонку». Он знал, что русские солдаты называют ее ласкательным женским именем «Феня». Но она сама, как улика, не могла иметь значения: мало ли немецких солдат носило ее в своем боезапасе? Граната была удобной в метании и обладала немалой взрывной силой.
На том и закончились поиски, хотя территорию, усыпанную гильзами от немецких автоматов, тщательно изучили и осмотрели вдоль и поперек.
— Сигнал общего сбора, — через плечо бросил Фалькенберг Крамеру. — Вожатых собак… кинологов, — поправился он, хотя в этом не было нужды.
Шеф контрразведки чувствовал себя растерянным, явно пребывал в нервозном состоянии. Он заставлял себя поверить в то, что разбой на лесной дороге совершила заброшенная в эту точку воздушным путем русская диверсионная разведгруппа. Но в то же самое время ошеломляющий результат ее встречи с автоколонной как-то разнился, не совпадал, не мог иметь ничего общего с тактикой русской, общевойсковой разведки, ее принципами. Сомнения базировались еще и на том, что, ведя на широком фронте наступательные операции, русские в избытке имели источники любой информации — военнопленных солдат, среднего и крупного ранга военачальников. «По какой же особой причине здесь, в глубочайшем расположении немецких войск, появляется песчинкой в море советская разведгруппа? Каковы ее задачи, состав и маршрут? И еще. Не могли ли в этом случае совпасть планы штаба польской Народной Армии и советского командования, имеющие дальний прицел не только политической ориентации? Да! Поражение германского государства, возможно, дело недалекого будущего, но дух самой немецкой нации должен, обязан быть на высоте задач, стоящих перед нею. Она должна оправить плечи и с новыми силами ринуться в бой до победного конца… Нет!»
Несмотря на военные неудачи Фалькенберг не верил в окончательную гибель Германии. Для него и очень многих таких, как он, это бы явилось венцом, конца.
Неожиданно одна из овчарок рванулась вперед, увлекая за собой проводника: рядом с гнилым пнем лежал вязанный из красной шерстяной нити и затянутый тонкой голубой тесьмой мешочек, формой и размером напоминающий спичечный коробок. Из него извлекли листок бумаги, на котором каллиграфическим почерком было выведено по-русски: «О, господи! Помилуй и храни раба твоего верного Глеба…»
