губернаторстве доктора Фишера. Тесно связана с органами гестапо командующего немецкими войсками в Варшаве, — доложил Крюгер.
— Я в курсе, господа, — с живым интересом отозвался Веллер. — С обергруппенфюрером фон Бахом знаком лично. Но для него могут наступить и мрачные времена. Несколькими днями раньше мне довелось наедине переговорить с бывшим губернатором Варшавы доктором Франком. Он сообщил мне, что в польской столице назревает гражданское неповиновение немецким властям. Вы, конечно, понимаете: речь идет о вооруженном противодействии. Днями мне удалось по телефону переговорить с обергруппенфюрером Кальтенбруннером о возможном откомандировании Эмилии Штальберг в распоряжение армейской группы «Феникс». — Он умолк, слегка барабаня пальцами по столешнице и о чем-то думая. Затем, словно забыв о теме разговора, произнес: — Нет сомнения в том, что открытие второго фронта союзниками России ослабило наши позиции на Восточном фронте. Требуется не только поуже затянуть пояса. Нужно проявление массового героизма солдат. Трудный, очень сложный вопрос, но нет ничего невозможного. Армия Александра Македонского не однажды попадала в более сложные условия…
— Группенфюрер! Моя служба располагает некоторыми, правда не до конца проверенными, сведениями о том, что работнику полиции русского происхождения, которому вами по ходатайству штандартенфюрера Ганса Ганке присвоено звание обершарфюрера…
— Я помню такой случай. Так в чем дело?
— Подозревается в двойной игре.
Веллер вопросительно посмотрел на Крюгера, перевел взгляд на Фалькенберга.
— Вы, Крюгер, говорите о Федоре Карзухине? Здесь нет никакой ошибки?
— Нет, группенфюрер. Трогать его пока по многим причинам воздерживаемся. Гауптштурмфюреру Гроне поручен тайный надзор.
— Этот случай с пленным русским летчиком привел вас к подобной версии?
— Другого компрометирующего материала на него нет.
Веллер поднялся из кресла, прошелся по ковру от стола до окна и обратно, сел, затем сказал, никому из присутствующих не адресуя свои слова:
— Инстинкт морального самосохранения превалирует над физическим, если речь идет о сильной личности, служащей истине… — Затем он повернулся к Фалькенбергу: — Штандартенфюрер, блокируйте условные квадраты местности. Я бы советовал вам: «двадцать четыре», «двадцать пять», «двадцать шесть». Увеличьте количество передвижных армейских патрулей. Просмотрите систему организации застав и секретных постов. Не забудьте про авиацию. У вас широкие возможности. Чьей бы ни была заброшенная к нам диверсионно-разведывательная группа, у нее ограниченный маневр. И еще вот о чем, в порядке информации.
Саперами при осмотре подземелий замка обнаружены потайные ходы, уходящие за пределы крепостной территории, а также слуховые каналы. Для работы штаба это открытие ничем не грозит. Но вы же знаете, что незаряженное оружие может внезапно выстрелить. Вопросы?
Фалькенберг вновь промолчал о своих исследованиях потайного хода, о случайном подслушивании разговора между Крюгером и гауптштурмфюрером СС Гроне.
Кто-то осторожно постучал в дверь. Это мог быть только адъютант Генри.
— Что-нибудь неотложное? Говорите.
— Группенфюрер! Около получаса тому назад в квадрате «двадцать четыре» радиопеленгаторы засекли чужую радиостанцию, ведущую двусторонний радиообмен на языке шифра. Сеанс связи длился около семи минут. А через некоторое время, точнее в шестнадцать тридцать, передвижной армейский патруль, совершая круговой объезд контролируемого участка, имея сведения о работе незнакомой радиостанции, попал в засаду в том же квадрате, в створе лесного озера Голубые Васильки и Безымянной высоты. Уничтожено четыре мотоцикла, четырнадцать человек убиты. Пятнадцатый, тяжелораненый, подобранный экипажем второй группы, умер в дороге.
Веллер молча посмотрел в непроницаемые лица Фалькенберга и Крюгера.
— Вы слышали…
Его остановил мелодичный зуммер телефона прямой связи с Генеральным штабом вермахта. Он рывком поднял трубку и услышал чуть измененный расстоянием громкий, отрывистый голос Адольфа Гитлера.
Четверо хорошо вооруженных мужчин с плотно набитыми рюкзаками за плечами не спеша вошли в домик лесника. Был еще и пятый — коренастый, круглогрудый, с крупной головой — человек в синем летном комбинезоне. За его поясом торчал летный шлем с очками, а на правом бедре — обычный планшет офицерского состава советской армии. На плече он нес единственно доверенное ему оружие — что-то вроде палицы с округлым бородавчатым наростом на утолщенном конце. И по одежде, и по внешнему виду, и по отдельным признакам поведения с уверенностью можно было сказать, что человек он случайный среди появившейся компании, нездешний, чужой.
Вскоре все вышли во двор, но уже без груза, только с оружием — немецкими автоматами за плечами. Один из них отделился, довольно потирая руки и как-то смешно, по-собачьи подергивая ноздрями, внюхиваясь.
— Ты что, Никон? — спросил его Опанас. — Все во дворе ладно?
— Часик — два переждем — и на охоту, — хищно ощерясь, произнес Никон. — Время, батька…
— Вот что, летун, — с угрозой в голосе предупредил Опанас, — если не идешь на дело с нами… Работа, учти, не пыльная. Если от крови в обморок не падаешь… то ладно. Но если же… в общем, думай, пока вечерять будем. Микола, Михайло, — у вас первая. По бутылке на стол, живо! Что пожрать — найдется у каждого. Никон — ты тамада славный. Наводи порядок. Шуруй наши мешки-амбары.
Никон — единственный из четырех бандитов не отложил в сторону оружия, а пристроил автомат себе на колени — рукояткой к правой руке. Микола сел рядом с Шелестом, касаясь хлопчатобумажной ткани комбинезона своими худыми коленями.
Шелест ждал. Тело млело, его покалывало иглами, чугунела голова от нервного напряжения. Но он нашел в себе еще какие-то силы и с непринужденностью, будто давным-давно знал людей, с которыми свела судьба, стал шутить и посмеиваться. Затем ухарски вытянул стакан самогона. И сразу же почувствовал, как голова, словно не подвластная ему, поплыла в сторону. В глазах же закружились метельно желтовато-оранжевая мошкара. Подобное состояние невесомости длилось минуту, не больше. А потом почувствовал себя легче. Лишь голова по-прежнему казалась невесомой. А мысли, подчинясь внутреннему самоконтролю, принесли уверенность и успокоение.
Но не только, как считал Шелест, он один был готов к выполнению задуманного и ждал лишь подходящего момента. Повернув голову, он встретился со жгуче-холодным, настороженным взглядом Опанаса, постукивающего пальцами по затвору «шмайссера».
Шелест, как бы подстрекая Опанаса к активности, озорно подмигнул. «Нужно же на что-то решаться… Выкинуть, что ли, артистический трюк? Кажется, Опанас не собирается дальше иметь дело со мной и готов устроить прощальный спектакль. Но нет! Ничего у тебя не получится, бандит стоеросовый… Но оружие-то за ремнем брючным, под комбинезоном… Черт возьми! Как же перехитрить эту сволочь?.. Как?»
— Опанас, тебе, наверное, нравится комбинезон. Новый, только что получил перед вылетом. Смотри, сколько застежек «молний»! Дома сына одаришь. Жаль, по такому времени отменную вещь в тряпку превращать.
Опанас как бы подобрел лицом, но по-прежнему настороженно обвел Шелеста взглядом. Михайло, Никон и Микола притихли, жадно вбирая в себя слова летчика, обдумывая его предложение.
— Негоже как-то, — вдруг вспылил Микола и перегнулся тощим телом к Опанасу. — Жребий, жребий бросим…
— К енькиной Феньке, Опанас! Дело говорит Микола, — поддержал сотоварища хитроватый Никон.
— Ну, раз так, — с явным неудовольствием протянул Опанас, — против общества, сами знаете, Опанас не попрет. Михайло! Готовь три длинных и одну короткую спичку. Давай, мать вашу!..
— Ну, пока готовьте, а я комбинезон стягивать стану. Чего уж резину тянуть?.. Чувствую, ухлопаете вы меня, подлецы…
