– Фартовый ты, однако… – навстречу Грише сказал Анисим.
– Я только вывернулся, иду тихонько, вот из-за этой ели, – показал Гриша, – смотрю, снег зашевелился, скинул ружье, а глухарь змеей голову показал и забил крыльями. На взлете я его и… С меня будет, – примерил к себе глухаря Гриша.
– На ягоднике был, – определил Анисим. – Ну вот и похлебка с глухариными потрохами, – взвесил на руке глухаря Анисим.
– Хвост унесем – маманя пусть посмотрит, какой нарядный…
– И хвост и крылышко. – Анисим спрятал в мешок добычу, подал Грише заряженный патрон. – На всякий случай…
Гриша зарядил ружье, и они пошли к зимовью. А Гриша который раз рассказывал Анисиму, как он подстрелил глухаря, каждый раз с новыми подробностями, добавлениями и уточнениями.
– Да, забыл сказать, – начинал Гриша, и Анисим с удовольствием слушал, не перебивая, сына.
Солнце спустилось за гору. Закат стеклил закроек неба прозрачной латунью, зенит туманило и рябило, как на песчаной отмели Байкала. И насколько хватал глаз, до самого поворота отражались огнистые всполохи, дымились над речкой.
Готовку глухаря взял на себя Анисим. По этому случаю он выставил и все свои запасы трав – разложил узелки, как в лавке.
Гореточку сухой черники сыпнул Грише и себе щепотку кинул, разжевал: кисло-сладкая, тонкий, едва уловимый аромат – сразу и не скажешь, чего напоминает. Настоится сухая черника. Настой темный, но не скажешь, что черный, прозрачная до свечения темнота. А вот, скажем, брусничный отвар, даже крутой- раскрутой – золотисто-прозрачен. Плохо одно, не набегаешься ночью, до ветра гонит. Но если этим отваром залить жимолость да дать постоять ночь, не только потливость снимет, но и головную боль. Тот же бадан, возьмешь лист в руки, как хром, и блестит – в пору хоть сапоги шей. Настой из него не красный и не желтый, а бурого свечения – будто свеча в нем горит. На вкус горьковатый, вяжущий – напился отвару, пропотел, по-другому себя чувствуешь, как на свет народился. О корне бадана и говорить не приходится – напиток темно-вишневый, прозрачный, будто золотинки плавают в нем. Хоть с какого жару холодный отвар пьешь – зубы ломит, а горло не сядет и никакая простуда не льнет. И как бы Анисим ни относился к травам, а каменный зверобой у него на особом счету. И жажду утоляет, и силы вливает. Другой раз с ног валит усталость, заварил в кружечку зверобоя, попил, будто подменили ноги – хода запросили. Анисим и держит про запас эту травку, наособицу, в узелке.
Ужинали отец с сыном довольные. Жаркое из глухаря запивали настоем из трав.
– Разговоры говорить или карниз строгать? – пересаживаясь с лавки на чурочку к печной топке, спросил Анисим.
– И разговоры говорить, и строгать, – прибирая со стола, откликнулся Гриша. – И когда же мы обналичку пришьем?
– Сей момент, подсветим костерком и приладим… – Анисим собрал обналичку, гвозди в карман, за топор – и в дверь. И Гриша за отцом следом поспешил.
Хоть льдина и смотрелась бельмом на глазу, а подогнали, окантовали обналичку, в кружевную оборку вставили, и ожил глаз.
– Папань, дома такую же на свое окно сработаем. Ладно? – Гриша и с одной стороны, и с другой забежит.
– Ладно-то, ладно… да обосабливаться нехорошо, что соседи скажут?
– Пусть завидуют.
– От зависти многие беды и проистекают, сын. Зависть, она, как ржа, подтачивает… не завидуй, сын, сердце надорвешь.
– Я никогда и не завидую, – заоправдывался Гриша.
– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – собрал инструмент Анисим и, ссутулясь, вошел в зимовье.
Гриша убрал к трубе лесенку, затушил костер. Сквозь ветки месяц тронул карниз зимовья, и пала на снег тень, похожая на скворечник.
Гриша привалился на лесенку, постоял и вспомнил, что завидовал он Октябрину Глотову, когда тот прикатил к клубу на велосипеде. Не только он, весь поселок собрался – хоть за руль подержаться… Гриша вошел в зимовье. В потемках разулся и ощупью на нары, отец уже лежал. «Будет случай – скажу папане, что завидовал», – решил Гриша. И вскоре уснул. Открыл глаза: отец, как всегда, на чурбачке против топки сидит.
– Вставай, Григорий, умывайся да побежим.
– У меня, папань, предчувствие – волк сидит…
– Сон, что ли, видел?
– Не сон, а сидит. – Гриша через силу натянул ссохшиеся за ночь бродни, потоптался около нар, обмял обувку. Взял со стола приготовленную на умывание кружку с водой, горстью из мешка нагреб в карман орехов – заодно и белку покормить.
– Хорошего понемногу, сын… – Анисим стал разливать чай.
Гриша и без объяснения понял, к чему клонит отец. Собираться пора домой.
И радостно на душе, и тревожно, и не поймешь – чего больше.
– Да не суетись, ешь хорошенько, – придвинул жаркое Анисим.
– Да ты что, папаня, под нос… достану. Не у мачехи рос.
– Заждались нас, – протянул голосом Анисим. – Если смотреть с нашего бугра, так и не шибко загостились, а им-то показалось – знаю как. Мать, поди, все глаза проглядела.
