достаточно закрыть глаза — и я вижу в неосвещенной комнате собственный силуэт и прижавшийся к нему силуэт Сони, вечерние облака идут по небу, а там, внизу, — огоньки, будто сказочный китайский дракон, и лесистые холмы вокруг — они похожи на черные руки, что тянутся обхватить городок, а над ними проблескивают звезды… Не думаю, правда, чтобы зрелище это возбуждало во мне иное чувство, чем ощущение сладостного отдыха после еще одного утомительного дня моего жениховства. Нелегко поспевать за фантазиями девушки, которая воспринимает любовь как прекрасное искусство, которая желает просмаковать все то, что испытали до нее невесты всего мира, и не хочет упустить ни малейшей возможности принять дань своей красоте и уму.
Позднее, по мере приближения весны, программа наших вечеров стала обширнее. Можно было гулять по саду, можно было пройтись под руку по городским улицам, даже забрести в недальний лесок, принадлежавший когда-то Сониному деду по матери. И любовь, вырвавшись из плена четырех стен, обрела больше разнообразия, сделалась менее душной. Она как бы утратила прежнюю ненасытность, легче стало управлять ею. В темные майские вечера, когда летали светлячки и дурманил голову запах черемухи, я без особого напряжения подолгу носил Соню на руках, обращаясь с ней, как с балованным ребенком. Этот силовой номер я исполнял с большим удовольствием и особенной охотой, заметив, что таким путем я подогревал восхищение Сони, поблекшее было за зиму по вине моих неудачных экскурсов в литературу. Соня была довольно чувственной женщиной. Ее восхищали сила и жестокость мужчины. А этого добра у меня, слава богу, был изрядный запас, и, стало быть, мне нечего было опасаться в будущем проиграть какую-нибудь позицию на шахматной доске под напором Сониного «интеллектуального» превосходства.
Хотя мне известно было происхождение Сониного отвращения к дяде Кириллу, я был озадачен, заметив, как сильно действует на нее простая встреча с ним.
Как и следовало ожидать, первые дни я шагу не мог ступить, чтоб за мной верной тенью не крался Невидимый. Он торчал у входной двери, когда мы с Хайном возвращались с завода, глазел на меня с лестничной площадки и настойчиво пытался проникнуть в мою комнату. Если я бывал там один или с Хайном, мне это не мешало. Но когда при этом случалось быть Соне — выходила целая трагедия.
Куда бы мы ни двинулись, он следовал за нами по пятам. Случалось, мы, углубленные в разговор, выходили из какой-нибудь комнаты и сталкивались на пороге с сумасшедшим, который терпеливо поджидал нас за дверью. Никакими мерами невозможно было устроить так, чтобы он не втирался в столовую, когда мы ели, не вынюхивал нас, когда мы гуляли в саду. Соня мгновенно бледнела, настроение у нее портилось, всякое остроумие пропадало — она умолкала, хмурилась… Напрасно я подсмеивался над ее нервозностью. Как ни старалась, она не могла преодолеть эту свою слабость.
К счастью, это наивное преследование продолжалось не более недели. Невидимому нужно было только хорошенько познакомиться со мной. Едва он усвоил, что будет видеть меня целые недели, месяцы, годы, что я теперь такая же принадлежность дома, как тетушка, Соня или Кати, интерес его ко мне стал ослабевать. А там он уже обращал на меня не больше внимания, чем на любого члена семьи или слугу, и Сонины мучения кончились.
Что касается меня, то я интересовался Невидимым куда дольше, чем он мной. Порой сумасшедший казался мне единственной подлинно своеобразной личностью в этом семействе. Мне страшно хотелось, например, узнать, какое я произвел на него впечатление. И я попросил Кати при случае выкрасть что-нибудь из его последних писаний.
Я был разочарован. Внимательно прочитав целый ворох его обгрызенных бумажек, я не нашел почти ничего, что можно было бы отнести непосредственно к моему появлению. В одном из «манифестов» упоминался, правда, какой-то Завоеватель, которого он окрестил рыцарем Серебряной луны, какой-то дружественный принц, явившийся предложить ему руку помощи в борьбе с многочисленными врагами, но все это было слишком туманно, чтоб я мог по совести принять такую честь на свой счет.
Когда я разбирался в этих замызганных обрывках, Кати смотрела через мое плечо, хохотала и высмеивала мое непомерное честолюбие, доходящее до того, что я-де мечтаю ошеломить своей блистательной особой несчастного дурачка.
Ах, этот чертенок Кати! Никого-то не оставит в покое! Она-таки добилась моего согласия заглянуть к Анне в кухню. С той поры не проходило дня, чтобы кухарка, из благодарности, не являлась ко мне с вопросом, что бы ей такое приготовить на обед завтра. Мне такая предупредительность была ни к чему, я никогда не был привередлив в еде, зато Кати получила лишний повод насмехаться надо мной.
Она же чуть не силком затащила меня в подвальную берлогу старого Паржика. Старикан был на седьмом небе. Вытягивая жилистую шею, он таращил свои детски доверчивые глаза и извивался, как пойманная ящерица. Без конца извинялся за то, что руки у него в смоле и что со стола на меня скалят зубы башмаки без подметок.
— Делов-то! — вполне серьезно спасла положение Кати. — Пан Швайцар отлично знает, что пришел не к министерскому советнику в гости.
Чтоб не обидеть старика, мне пришлось сесть. А сесть было не на что. Кати коварно подсунула мне сапожницкий табурет…
Соня тоже была веселая девушка, находчивая, остроумная, затейница — что же отличало ее от Кати? Изрядная доля сентиментальности. Соня верила в бесчисленные приметы, была по-барски романтична, по- барски горда. Кати, в противоположность ей, понятия не имела о том, что значит расчувствоваться, в ней не было той гордости, которая помешала бы ей в полной мере отдаться радости, когда представлялся случай порадоваться, она не знала предрассудков, которые удерживали бы ее от искушения произносить вслух выводы из ее метких наблюдений. Мне казалось — добродетель Кати находится в довольно ненадежных руках. Соня умела ценить свои женские привилегии, умела распоряжаться ими. Кати оставляла впечатление азартного игрока, подстерегающего подходящий момент, чтоб бросить в банк весь свой капиталец разом. И, пожалуй, она сумела бы проиграть его смеясь.
Кати волновала меня с первого дня. Рассудок продиктовал мне спокойное, веселое и снисходительно- сдержанное обращение с этой личностью. Но под прикрытием искусственной сдержанности я пристально следил за девушкой. Ее близость придавала мне энергии для притворного сюсюканья с Соней. Глядя на Кати, я убеждался, что в известных обстоятельствах я был бы способен по-настоящему загореться чувством к этой женщине и относиться к ней с жаром и нежностью, ничуть себя не насилуя.
Кати частенько входила в Сонину комнату, когда там был я, и сейчас же, не глядя ни на что, вносила свою веселую беспечность. Обычно она, будто нарочно, являлась не ко времени. Мы то ли целовались с Соней, то ли находились в самом разгаре трогательного воркования. Соня хмурилась и откровенно показывала свое неудовольствие. А я по лицу Кати видел, что та отлично понимает нежелательность своего присутствия, но что ей доставляет маленькое, безобидное развлечение так вот дразнить Соню.
Раз как-то я застал обеих, когда Соня с горечью упрекала Кати за такие внезапные появления. А Кати, ничуть не обижаясь, смеялась ей в глаза. Под конец она обхватила Соню за шею и расцеловала так добродушно и искренне, что я понял: все это Кати делает скорее из озорства, чем из коварства. Не могло быть сомнения в том, что она глубоко предана Соне и не способна причинить ей серьезное зло.
Впрочем, не было сомнения и в том, что Кати подвергала нас с Соней своему суду. Для нее, для девушки, еще ни разу никем не любимой, знавшей о влюбленности только из книг, мы, то есть влюбленные, представляли интересный объект наблюдения. Каковы-то были ее выводы? У меня составилось мнение, что будущая любовь Кати будет
Когда еще не сошел снег, да и позднее в дождливые дни, мы с Соней проводили послеобеденные воскресные часы, гуляя по Есенице. Эти прогулки, под зонтиком или при первых робких ласках весеннего солнышка, были самым светлым из дозволенных наслаждений, которые мне предлагало мое положение поднадзорного жениха. Мне всегда любопытно было знакомиться с новыми местами. Я как бы ощупывал Есенице, а Соня во время таких прогулок была милой и остроумной спутницей. На улице она избавлялась от своей склонности к воркованию и становилась похожей на ту Соню, с которой я в прошлом году, после победы над мальчишками Фюрста, бродил по Праге.
