Разумеется, нам пришлось — по желанию старого Хайна — первым долгом посетить кладбище и осенить крестом мраморный семейный склеп; пришлось благоговейно помолчать над списком мертвых имен, выполненных в золоте; последняя, самая свежая надпись указывала время жизни Софьи Андреевны Хайновой, в девичестве Нименстратовой, родившейся в Озерянах 21 июня 1879 года и почившей 24 декабря 1905 года. Из этого же списка я узнал, что отца Хайна звали Хуго, а деда — Хинек. Мой будущий тесть соединил оба эти имени, счастливым образом натолкнувшие его на идею рекламы его мыловаренных изделий.
Отбыв кладбищенскую повинность, мы должны были еще посмотреть деревянный домишко, где семья Хайнов долгие годы варила мыло, и поклониться каменному дому на площади, где Хайн-отец пережил первое в семье несчастье.
Я пришел к выводу, что Есенице — довольно безвкусный городишко на немецкий манер. Улицы по большей части широкие, тротуары безупречные, но готический стиль главного храма сомнителен, здание ратуши облеплено дикими германскими фигурами, а дома более новой постройки кичатся красными черепичными крышами и надменными зелеными ставнями. Ломбард подпирают античные колонны, белое здание школы с золотой надписью смахивает на торт, акации вдоль улиц тщательно подстрижены в форме шаров. На другой площади, поменьше, посреди газона, обнесенного проволочной оградой, стояла еще одна, до смешного крошечная церковка, а неподалеку от нее — вызолоченное с головы до ног изваяние какого-то поэта, который протягивал руку, словно за милостыней.
В ратушу Соня завела меня только для того, чтоб уехать на лифте у меня перед носом, в простертую руку поэта она положила огрызок своего рогалика и потащила меня в церквушку, клянясь, что покажет мне великолепное зрелище. Великолепным зрелищем оказался всего лишь крест, намалеванный на середине свода, его держал в руке бородатый бог, упиравшийся огромными босыми ступнями в облака, словно в подушки.
— С какой стороны ни посмотришь на крест — он всегда обращен к тебе! — пояснила Соня.
Эта диковинка меня ничуть не развлекла; мне хотелось поскорее выбраться вон, потому что со скамей на нас гневно сверкали зелеными глазами склоненные в молитве старушенции.
Церковка эта воздвигнута во имя святого Георгия. Перед нею ежегодно происходит первое весеннее есеницкое гулянье. Мы, конечно, побывали и на нем — у Сони порой были затеи, как у четырехлетнего ребенка. Качели, тир, карусели, балаган с куклами из картошки и паноптикум с дамой весом в четыреста фунтов… Соня превратилась в невоспитанную девчонку, она каталась на олене с выпученными стеклянными глазами (я утверждал, что олень похож на тетушку), стреляла в птичек на веревочке, набрасывала кольцо на горло бутылок, ни разу не заработав даже самого последнего приза. Под конец бросилась на качели и, кажется, переоценила свои возможности: ее замутило.
Опять у нее страшно разболелась голова. Мы плелись, останавливаясь на каждом шагу.
— Ой, Петя, я совсем не вижу!
Я полагал, что нам лучше убраться в какое-нибудь менее людное место, но она не хотела, чтоб ее вырвало на улице, и не соглашалась постучаться в чужой дом. Только когда мы добрались до ее комнаты, ей стало немножко легче; позднее она покаянно созналась, что вообще не выносит качелей, а мигрень бывает у нее очень часто, и это просто ужасно.
— Порой мне кажется, Петя, будто я прямо с ума схожу, — твердила она. — И не смейся, пожалуйста, а то больше никогда ни в чем не признаюсь! У тебя, может, в жизни не болела голова. Не знаешь ты, что это такое. Поверишь ли — у меня и сейчас еще видит только один глаз! А другого будто п вовсе нету. И в руке, и в левой ноге — мурашки. Мне сейчас ни за что не удержать иголку в пальцах. Теперь-то я уже знаю, и раньше, когда я была маленькая и глупая, я думала — это удар. Ох, Петя, ради бога, перестань так противно усмехаться! Мне очень нехорошо, хоть реви. Я в такие минуты просто невменяема. Может, п впрямь еще совсем немного — и полная тьма, конец, смерть! И когда я в таком состоянии думаю о дяде Кирилле — а я почти всегда о нем думаю, — можешь себе представить, каково мне! Ну, одним словом, мне тогда кажется, что вот и у меня начинается…
Я уверен: тогда, после гулянья у святого Георгия, Соня сказала мне больше, чем решилась бы высказать при других обстоятельствах. Слова ее тогда несколько встревожили меня. Они были слишком
Когда солнышко стало пригревать, когда оно высушило тропинки и полевые межи вокруг Есенице, круг наших воскресных прогулок существенно расширился. Соня любила цветы. Еще в апреле заболоченные места покрылись ковром из цветов калужницы, и весь этот край у подножия гор, изрезанный лощинами, богатый перелесками и быстрыми ручьями, пропитался сладким ароматом распускающихся почек. Соня с ликованием приветствовала первую маргаритку и, как маленькая, упорно искала четверной листок клевера — на счастье. Да, надо сказать, была она действительно эмоциональной натурой. А я стоял у клеверного поля, недовольно ковыряя землю тростью и лениво вдыхая дым сигары.
Есенице окружено бесчисленными холмами и пригорками. На тех, что побольше, торчат вышки для обзора. Чаще всего мы ходили на самый ближний, так называемый Постранецкий холм, — но не для того, чтобы просиживать там в прокуренном ресторанчике, а ради прекрасной лиственничной рощи, зеленевшей по склонам. Соня обожала лиственницы. Светло-зеленые веточки с красноватыми шишечками цветов приводили ее в восторг. Она любила смотреть на облака сквозь нежную сеть лиственничных крон.
На нашем любовном жаргоне мы называли эту пору «цветочной», а веселые наши возвращения с прогулок — «песенными походами». И верно, то было самое прекрасное время, прожитое мною с Соней. Вот и сегодня мне все еще кажется, будто, при одном только воспоминании, плывут над моей головой по голубому небу белые «барашки», а вокруг колышутся под ветром низенькие, еще зеленые всходы.
В начале мая наши «песенные походы» сменились прогулками перед витринами магазинов. Стремительно приближалась, подхлестывая нас, свадьба.
Хайн тоже подчинился этому обстоятельству. Он говорил:
— Послушайте, Петр, не надо вам так много работать, как до сих пор; берите свободные дни! Вам ведь столько предстоит покупать и выбирать! И можете уходить с завода, не отпрашиваясь. Как шеф, заранее даю вам разрешение. И знаете, — со смехом прибавил он, — это распоряжение нашей высшей инстанции, Сони!
Мебель мы выбрали по образцам, она была уже совсем готова и стояла у полировщика. Мы ходили иногда посмотреть, как подвигается работа. Полировщик, работавший на хозяина-краснодеревщика, был бедняк с кучей детей. Мне неприятно было приходить к нему. Там пахло деревом и красками, как у нас дома, у Швейцаров; дети путались под ногами, ревели — как у нас дома…
Я и сегодня не люблю вспоминать о домишке полировщика. Быть может, потому, что он был невольной причиной одного неприятного открытия, о котором необходимо упомянуть.
Соня о чем-то разговаривала с полировщиком. В комнату вбежал его младший ребенок — девочка с кривыми ножками; она несла в своем фартучке ручную галку.
— Что это у тебя? — спросил я, и ребенок с доверчивостью, чуть ли не трогательной, протянул мне птицу.
Галка устроилась у меня на ладони в воинственной позе, она распустила хвост и раскрыла клюв: готовилась защищаться. Взлететь она не могла, у нее были подрезаны крылья. Воинственная поза птицы рассмешила меня, и я позвал Соню посмотреть, но та меня не расслышала. Тогда я сам подошел — Соня стояла, опираясь затянутой в перчатку рукой на полочку, сверкавшую свежим лаком, — и со смехом посадил галку ей на руку.
Как она закричала! Она едва не лишилась сознания! Лицо ее сделалось белым, как мел. Нет, такого испуга я еще никогда у нее не видел. Ей поспешно подали стул, она села и, немного успокоившись, с виноватой улыбкой стала грустно упрекать меня — зачем я это сделал.
— Знаешь, Петр, ты всегда помни — я таких вещей не выношу. Как она щекотала меня своими коготками! А сама мягкая, теплая — брр! Я вообще не люблю животных. Я ими ужасно, слышишь, ужасно брезгую!
