Испуганная галка прыгала но полу, ее маленькая владелица всхлипывала в уголке, я в расстройстве расхаживал по комнате, а сам думал: дочь Хайна точно так же не выносит прикосновения птицы или любого иного невинного живого создания, как и слабоумный брат Хайна!
Я не хотел показывать Соне, что подметил это зловещее сходство, я говорил о чем угодно, только не об эпизоде у полировщика, но Соня по дороге домой была такая грустная и послушная, что сомнений быть не могло: она подавлена тем, что выдала себя, и стыдится этого.
Соня и меня успела заразить своими подозрениями, высказанными и невысказанными. Дом Хайна был словно заколдованный замок. Стоишь в каком-то таинственном мраке, в кругу, что очертил ты мелом своего оптимизма, а рассвета все что-то нет, и подозрительные призраки являются, грозят горящими очами — бессмысленные опасения, не имеющие никакого разумного основания… Страх — вот призрак, живущий в доме Хайна! Страх испытывал старый Хайн, потому что ему слишком долго везло и несчастье могло обрушиться с любой стороны; страхом мучилась Соня, живущая в мире безделья и книг. А теперь вот и я должен был заразиться страхом! «Берегись, берегись, Швайцар! — говорил я себе. — Это вещь неприятная, вроде горячки, в такой болезни бредят! Твой долг прогнать интеллигентский хайновский страх своим грубым швайцаровским здоровьем!»
К счастью, приближался день свадьбы, и у нас были другие заботы. Вставали перед нами сотни вопросов, сотни мелких проблем ждали разрешения. Пока что план был такой: бракосочетание назначено на субботу 30 мая, свидетелем с моей стороны будет Донт,
Не могу сказать, чтоб такое расписание меня особенно радовало. К обоим «Иксам» я питал старую и обоснованную неприязнь. Но чем объяснишь возражение? Протестовать было невозможно. Отказавшись от участия кого-либо из своей семьи, я потерял право выбирать кандидатов на мнимонеобходимые свадебные должности. Ну и пусть съезжаются хоть все черти, свадьба длится всего день, а там уж я навсегда стану сам себе хозяин. Отношения с жениными родными и знакомыми буду строить по-своему.
Вспоминаю теперь, что в то время произошла еще одна неприятность — в общем-то, совершенно незначительный глупый случай, отчасти по вине Кати. Кончился он обычной Сониной мигренью, в которой для меня уже ничего не было нового. И случай этот я привожу вовсе не для того, чтобы еще раз описать головную боль Сони, а по другой причине.
В тот день только что прошел дождь. Земля напиталась влагой, но не в такой мере, чтобы неприятно было бегать по дорожкам и по траве в саду. День клонился к вечеру. Кати уговорила нас поиграть в прятки между деревьями.
Я, конечно, был в большой невыгоде, ведь я не знал этот огромный сад так хорошо, как девушки. Да и вообще такая игра вроде не отвечала моему достоинству. Но Соня в тот вечер необычайно расшалилась — такое настроение появлялось у нее почти всегда после серьезных разговоров, после обсуждения предстоящих хлопот. Она не просто расшалилась — она прямо-таки неистовствовала.
Как я уже сказал, я был в невыгоде, а потому все время «водил». Они дурачились, насмехались над тем, что мне без конца приходилось, уткнувшись носом в древесный ствол, считать до ста. Я принимал свою участь с видом степенного дядюшки, но безразлично мне это не было. До чего я был жалок, может себе представить всякий по одному тому, что даже неуемная Соня в конце концов сжалилась надо мной и, явно нарочно, подстроила дело так, что я успел «выручиться».
Но теперь возликовала Кати.
— Соне водить! Отлично! Заставим ее водить подольше, я знаю, как это сделать, увидите! Бежим! — прошептала она мне на ухо, обжигая горячим дыханием, и потащила меня за собой.
Позади бассейна стояла скамейка, со спинки которой очень легко было взобраться на толстый сук раскидистой липы. Этот сук словно нарочно существовал для того, чтобы с него залезть повыше, а там, за густой листвой, разглядеть нас было почти невозможно.
— Разделим задачу, — зашептала Кати. — Как Соня скроется из виду — по очереди будем соскакивать на скамейку — и к «дому»… Увидите, придется ей водить до вечера! И спать пойдет «неотвожей»!
Соня внимательно осматривалась, осторожно удаляясь от «дома», очень разумно обследуя все более широкие круги, пока не скрылась за деревьями. Тут Кати ласочкой спрыгнула с липы с торжествующим криком «выручилась». Соня не очень удивилась и терпеливо стала снова «водить». Теперь, по условию, «выручаться» должен был я.
— Где ты так хорошо спрятался? — спросила меня Соня, слегка разочарованная.
В третий раз она действовала еще осторожнее, но, конечно, без успеха. На верхушке липы места для двоих хватало только в том случае, если тесно прижаться друг к другу, и Кати крепко ухватилась за мое плечо, а я поддерживал ее за талию. С нашей высоты мы смотрели, как внизу, под ногами у нас, Соня, уже нервничая, продирается через кусты, растерянно заглядывает за каждое дерево, шлепая по мокрой траве. Ее туфельки совсем размокли, на лице отражалась досада.
В тишине, непременном условии успеха, я слышал, словно тиканье будильника, биение маленького горячего сердечка. Я весь сосредоточился на наслаждении — прикасаться к милому телу Кати.
Соня водила семь раз, я слышал, как уже дрожит ее голосок при счете, видел, что она вот-вот расплачется. Быть может, если б я сделал раньше то, что сделал, ситуация была бы спасена, но Кати этого не хотела, а мне было так хорошо от ее близости. Когда Соня в восьмой раз прокрадывалась под нашим убежищем, я громко и неестественно кашлянул, одновременно крепче прижав к себе Кати, словно просил прощения за это маленькое предательство. Соня моментально взглянула вверх — и я увидел, как лицо ее, и так-то бледное и грустное от ребяческой досады, побледнело еще больше, оно стало почти белым. Но она тут же овладела собой. Будто лишь случайно глянув на вершину липы, будто не заметив нас, она медленно, осмотрительно — разве только чуть нерешительнее, чем прежде, — двинулась дальше, а я не находил в себе решимости спрыгнуть с дерева и побежать «выручаться». Я вдруг понял, что игра кончена, кончены шутки, наступает тягостная развязка — чего, в общем, и следовало ожидать после такого смеха и буйства.
— Да вы не расстраивайтесь! — горячо уговаривала меня Кати, прочитав досаду на моем лице. — Ведь это просто шутка! И вы не виноваты, что она как малый ребенок — взяла да и обозлилась… Ей бы засмеяться, а не обидеться!
Я хорошо видел сквозь листву, как Соня украдкой оглянулась, желая убедиться, что никто не слез с дерева; потом она замедлила шаг, поправила волосы, стряхнула с платья капли влаги и паутину — и пошла назад к открытой задней двери виллы.
Ужинать она не вышла. После ужина компанию мне составил Хайн, чего обычно не случалось. Это означало, что он посвящен в дело. Но он был на моей стороне, я понял это по тому, что он пробурчал что-то насчет теневых сторон женской любви и рассказал, как когда-то Сонина мать рассердилась на него за такую же ерунду.
— Она, знаете ли, была гораздо, гораздо темпераментнее Сони, упряма до болезненности и горе свое преувеличивала самым театральным образом. Когда она впадала в мрачность, к ней было не подступиться. К сожалению, я не умел отвечать на ее странности в желательной для нее манере, и она наказывала меня за мое неумение приспособиться к ней прямо-таки утонченной жестокостью. Но вы не беспокойтесь, — поспешил он прибавить, — у Сони не ее характер. Есть некоторые следы, которые я, кажется, распознаю, а скорее — причуды избалованной девицы, но в остальном Соня вся наша, хайновская, девушка искренняя, глубоко чувствующая, быть может, чересчур добросовестная во всех отношениях. Эта ребяческая выходка — просто от горячего сердца. С ней так бывает: заметит, допустим, какую-нибудь неприятную мелочь — и моментально выдумывает самые неправдоподобные причины. Рассеять это можно только спокойным, зрелым объяснением, а вы отлично умеете это делать. Ну, что там Соня? — спросил он у вошедшей Кати, как всегда веселой и беспечной.
Кати рассмеялась. Не ответив словами, она обвела пальцем голову, спрятала лицо в ладони, изобразила страдальческий взгляд. Это означало: у Сони болит голова, она повязалась мокрым полотенцем
