Соня как сквозь землю провалилась. Разыскивая ее, я встретил в коридоре Феликса. Его подчеркнутая вежливость и кривая усмешка выдавали, что он тоже ищет Соню. Но ему больше повезло. Я вышел поискать ее в сад и тут услышал торопливые шаги по лестнице и радостные крики Феликса. Затем — удаляющиеся шаги двух человек и звук захлопнувшейся двери. Я с достоинством убрался в свою комнату. Филип принес мне туда газеты.
С Соней я увиделся только за послеобеденным кофе. Она нежно гладила мне руку, в то время как Феликс, сидевший с другой ее стороны, старался развлечь ее рассказом о последнем представлении какой- то оперы. А Соня улыбалась мне, и глаза ее говорили то, что обычно говорят глаза счастливых невест: потерпи еще немного, и я уже навсегда буду только твоей!
Такой компромисс был не по мне. Мне надо было еще, в последний раз, выбить Феликса из седла. Я стал очень внимателен к Соне, приняв вид влюбленного. Мое мнимое пламя не осталось незамеченным, Соня благодарила за него, горячо пожимая мне пальцы.
— Соня, — прошептал я, наклоняясь к ней, — здесь слишком много народу. Я хочу похитить тебя!
— А куда? — весело спросила она.
— Вот и не знаю, — жалобно ответил я, — по саду все время шляется Фюрст, по первому этажу — Кунц, на втором этаже — трубадур Феликс… Отказаться, что ли?
— Нет, нет, — поспешно возразила она, охотно вступая в игру, — есть еще чердак!
Мы поднялись на чердак. Тихонько, чтоб не услышал Невидимый. Чулан для всякого старья был набит до потолка вышедшими из моды шляпами, сломанными детскими игрушками, ненужным хламом. Над дверью выделялся портрет маслом в ветхой раме с зияющей трещиной, края которой скрепляла густая паутина. Портрет изображал мужчину средних лет с молитвенником в руке.
— Тетушка утверждает, это самый старый Хайн, основатель рода, — объяснила Соня. — Кажется, он был немец, а перебрался сюда как будто из Швейцарии. Он уже был мыловаром. А строго смотрит, правда?
Вид основателя рода был не шибко интеллигентный. Обрюзглая физиономия с синей стерней на бритых щеках и подбородке, свиные глазки, в которые художник вдохнул душу скряги. Жестокая добропорядочность, чванная тупость. Но вид предка привел Соню в благоговение. Ей казалось, она нашла связь между важным значением завтрашнего дня и посещением этого идола, выброшенного в хлам.
Если я не хотел вызвать подозрений, надо было приспособиться. И я тоже заговорил об открывающемся нам будущем, о том, как мы построим жизнь; я воспевал прочный, нерушимый союз и отметал опасения и страхи любого рода.
— Да, да, да! — в восторге поддакивала Соня.
Кончилось все это, конечно, страстным объятием. Не обошлось и без слез глубокого волнения. Через плечо Сони я всматривался в портрет патриарха, затканный паутиной. Мне чудилось, он коварно ухмыляется.
Вечером приехали Донты.
Донт был просто ужасен со своими многословными анекдотами, со своей убогой мещанской богемностью. Да и Тина была не из молчаливых.
— Строчишь как пулемет, — неприязненно заметил я Донту, который так и сыпал дурацкими остротами.
Отвращение охватывало меня при одном виде того, как он с лукавым выражением лица втягивает голову в плечи, как улыбаются его мясистые губы.
После ужина последовала едва ли не меланхолическая сцена — вили веночки для подружек и невесты, сшивали ленты для миртовых веток. Работа, конечно, доброго слова не стоила, но тетушка пожелала провести канун свадьбы со всей помпой. Все происходило в ее комнате. Ели какие-то особые свадебные бутерброды, пили вино. Разговаривали вполголоса. Первую скрипку вела, конечно, сама тетушка со своими «прежними временами».
Донт зевал. Он слишком много болтал сегодня и хотел спать. Тина перешептывалась с девушками. Хермина затянула было какую-то тоскливую песню, по никто не подхватил, и она замолчала. Она и запела- то, только чтоб, по инструкции Кунца, подольститься к тетке. Толстоногая Анна вела себя так, словно здорово выпила. Явилась незваная и возбужденно хохотала, колыша бедрами.
— Анна, Анна, — мягко и скорбно одергивала ее Соня.
Ее прямо-таки угнетала эта громогласная особа, охваченная какой-то языческой радостью в предвкушении пира и праздника. Чем необузданнее веселилась Анна, тем грустнее становилась Соня. Она пришла в то состояние, когда девушку уже ничто не радует, когда она страшится неизвестности и лишь по инерции дает течению уносить себя навстречу неотвратимой судьбе.
Что касается меня, то я неплохо развлекался, наблюдая за ними, хотя и сам смертельно устал. Я пресытился впечатлениями. Болезненно ощущал я отсутствие Кати, которая вместе с Филипом готовила к завтрашнему дню большую столовую.
Донт попытался было рассказать какие-то безобидные анекдоты, но тетушка оборвала его:
— Сейчас не время шутить, сударь! — и пронзила его строгим взглядом своих пропастных глаз.
Донт обиделся и заявил, что пошел спать.
Это было сигналом для всех. На столе сиротливо осталось стеклянное блюдо с веночками да обрезками лент.
Мы с Соней поцеловались на лестнице мирно и целомудренно. Это как бы входило в программу. Потом я еще долго в одиночестве бродил по саду. Быть может, только по той причине, что и это входило в программу. Курил сигару. Небо было усеяно звездами.
7
СМЕХ ИЗ БЕЗДНЫ
Патер Хурих был низенький толстый человек с умными глазками, вокруг его тонзуры росли жесткие, короткие рыжеватые волосы, начесанные на лоб, как у детей. Когда я, после венчания, подписывал в ризнице протокол венчания, патер многозначительно посмотрел на меня снизу вверх и проговорил мягким, слащавым тоном:
— Поздравляю, пан фабрикант!
Впервые меня так величали. И было это так неожиданно, так сильно ударило меня по сердцу, что я в смятении оглянулся и, наверное, немного покраснел. Мне хотелось увидеть, как к этому отнесся тесть и как — Соня. Жена моя стояла, похожая на белого лебедя, в группке нарядных женщин, а Хайн меланхолически опирался на низенькую перегородку, отделявшую ризницу от церкви, и не отрывал взгляда от алтаря. Там покоилось прошлое. Будущее только что началось.
Сомнения нет, патер просто хотел ко мне подольститься. С редкой проницательностью он нашел самое чувствительное местечко в моей душе. Или это он случайно попал прямо в цель? Пан фабрикант! Я, конечно, им еще не был, но только что вступил на торную дорогу, ведущую к этому званию наверняка.
Теперь это слово утратило для меня все свое очарование, стало обычным понятием, как все прочие обыденные понятия, — но тогда это было открытие. Словно ненастным днем вдруг проглянуло солнышко. «Поздравляю, пан фабрикант!» Это означало: «Ты выиграл состязание и заслуженно получишь приз!» Всякий раз, когда за свадебным обедом меня охватывала скука или когда во мне начинал разгораться огонек злости — то ли от болтовни Донта, то ли от директорских тостов, — достаточно было вспомнить краткий эпизод в ризнице, и я разом веселел. На Хуриха я бросал за столом взгляды, полные симпатии.
Нас с Соней посадили во главе стола, у всех на виду, сделали нас центром внимания. Мы были живой копией нашего будущего свадебного портрета. Каждая улыбка сначала адресовалась нам, а потом уж облетала, от уст к устам, сидящих за столом; каждое слово отражалось от нас, как мяч. Мне стоило большого труда притворяться приветливым, воодушевленным, счастливым и изображать влюбленного для неумолимых гостей. Я должен был обращаться к Соне с безграничной нежностью и внимательностью, пожимать ей руку, дышать ей в волосы и такими приемами притягивать к себе идиотские замечания и остроты, как сургуч, натертый шерстяной тряпкой, притягивает клочки бумажки. И, несмотря на все это, мне
