ласков.
— Не мстительность ли говорит в вас, Петр? Не вымещаете ли вы на невинной все то, чего вам недодали в детстве? — с укором спрашивал Хайн.
Я опять только усмехался.
— Целоваться, пожимать ручки, моргать глазами — это еще не настоящая ласковость. Брак — вещь очень серьезная. Он предполагает взаимное доверие.
Хайн не отставал со своими расспросами; тогда я посоветовал ему осведомиться о причине нашего отчуждения у Сони.
— Соня со мной не искренна, — грустно покачал он головой. — Когда я спрашиваю, она уверяет меня, что вы живете как голубок с голубкой. Насмехается, видно… Ирония — оружие несчастных. Соня несчастна. Да и как ей не быть несчастной, когда живет она без любви, в каком-то средневековом угнетении?
— Простите, но я придерживаюсь несколько иного мнения, — холодно возразил я. — Соня нисколько не несчастна. Напротив. Она теперь даже чересчур весела. Разве вы не заметили? Скажите сами, разве со времени своей болезни смеялась она когда-нибудь так беззаботно, как теперь? Нет! Доктор доволен ею. Он сам предписал ей хорошее настроение.
— Хорошее настроение… — медленно выговорил Хайн. — Хорошее настроение!
И, укоризненно глядя мне в глаза, он покачал своей профессорской головой.
Я сейчас сказал, что Соня опять стала веселей. Да, она очень часто смеялась теперь. И порой становилась как-то особенно шаловливой. Честное слово, я не преувеличиваю — она теперь опять так и искрилась смехом, шутила без конца. Веселье ее не знало границ — особенно когда я возвращался домой. Подчеркиваю: особенно когда я возвращался домой. Тут, однако, необходимы некоторые разъяснения.
Да, она шутила и смеялась — но не со мной. Со мной она держалась натянуто, так же, как и я с ней. Я не так глуп, чтоб не понять. И до некоторой степени разбираюсь — по-своему, конечно, — в так называемой психологии. Соня приходила в отличное расположение духа, едва я переступал порог дома. Знаем мы это! Она давала мне понять: видишь, как я весела и счастлива, даже когда ты изволишь гневаться! Видишь, я могу смеяться совершенно независимо от тебя! Ты только посмотри, как мало мне дела до твоей холодности, до твоего пренебрежения!
Пока я поднимался по лестнице, наверху еще царила тишина. Словно все вымерло. Но едва до нее доносился звук моих шагов — мигом начиналось веселье. Хохот, песенки… И щеки Сони пылали неестественным, темным румянцем.
Старый Хайн озабоченно спрашивал:
— Девочка, ты не больна? Нет ли у тебя жара? — И оборачивался ко мне. — Знаете, когда она была маленькой, то за всякое непривычное волнение всегда расплачивалась болезнью. Когда она чересчур весела — значит, заболевает.
Ерунда! Я-то лучше его понимал, в чем тут дело. Только не имел ни малейшего желания объяснять ему. Напрасно он твердил мне, что постоянное возбуждение вредно влияет на ее беременность. Он отлично знал, что я всей душой предан будущему ребенку, и полагал, что я уж постараюсь устранить все, что неблагоприятно для драгоценной жизни, развивающейся под сердцем у Сони. Нет, хитрый политик, я на эту удочку не попадусь!
О, не то чтоб я не был способен на жертвы ради ребенка! Но теперь передо мной камнем лежала суровая необходимость: наладить отношения с женой, причем наладить их с победой для себя. Я не сомневался в конечном успехе.
Сонин смех! Было совершенно ясно — она думала спровоцировать меня. А потом она измыслила еще одно — еще одну некрасивую и весьма неприятную уловку, которую можно назвать маленькой женской местью — очень удачной, хорошо рассчитанной женской местью. Я наложил вето на тетку и на сентиментальную болтовню о Невидимом — что ж, Соня нашла другой способ исподволь включить сумасшедшего в повестку дня. Об этом, впрочем, нужно рассказать подробнее. Необходимо начать с начала.
Однажды воскресным днем сидели мы в столовой — Хайн, краснобай Кунц, Соня и я. Кунц, разумеется, ораторствовал. Вел первую скрипку. Хайн сидел тихо, опершись на стол рукой с сигарой в пальцах, другой он со снисходительным видом поглаживал себе усы. Соня теребила бахрому скатерти, погруженная в какие-то свои мысли. По выражению ее лица видно было, что разглагольствования церемониймейстера не занимают ее ни в малейшей степени. Мне тоже уже осточертело это пустословие. Я постукивал ложечкой о блюдце, давая знать о своем нетерпении. Но Кунц был нечувствителен к таким намекам. Он был настолько тщеславен, что ему и в голову не приходило, что кто-нибудь может от души скучать при его патриотических излияниях. Так как оба старика курили, дверь в коридор оставили открытой. Мы всегда открывали дверь, когда кто-нибудь курил. Нам не хотелось, чтоб квартира пропахла табачным дымом.
И тут случилось то, что случается очень просто, совершенно незначительное, мелкое происшествие, какие взрослые оставляют без внимания, какие могут оказать воздействие разве что на фантазию ребенка. То ли от сквозняка, тянувшего от двери, или оттого, что они были плохо заперты, а может, от сотрясения, вызванного тем, что разошедшийся оратор стукнул кулаком по столу, — но только дверцы буфета медленно раскрылись. Медленно, тихонько — так, как зевает скучающий человек.
Как испугалась Соня! Как она всполошилась! Я был поражен. Она стала белой, как мел, и краска не сразу вернулась к ней, а когда вернулась, то был это предательский, нездоровый румянец. Быть может — краска стыда… Но теперь она вскочила и, показывая рукой на дверь, бессвязно крикнула:
— Там… там! Смотрите!
И на губах ее появилась улыбка — чуть ли не блаженная… Словно исполнилось то, о чем она только что грезила! Будто случилось нечто, бесконечно для нее приятное!
— Боже, что с тобой? — спросил Хайн удивленно, но не испуганно — он был слишком занят Кунцем и его болтовней. Спросил точно так же лениво, как спросил бы отец малого ребенка, почему тот принял всерьез какую-нибудь игру случая.
И тут Соня, — с явной насмешкой, как я тогда подумал, — подчеркивая весомость своих слов, ответила:
— Вы заметили? Было так, как если бы сейчас прошел невидимый дядя Кирилл.
Хайн опешил, но Кунц, вошедший в раж, тотчас нашел нужный тон:
— Ай-ай, молодая пани шутит! Неужели она испугалась раскрывшихся дверец? Или вообразила, будто в доме привидения? Ну да, ну да, я прекрасно понимаю! Возбудимость, впечатлительность, настроения… Я нисколько не удивлен! Знаем мы это особое положение! Как не знать — правда, молодой человек? — Он заговорщически подмигнул мне. — Как не знать особое состояние молодых мамаш!
— И охота тебе нести такую чепуху! — рассердился на Соню отец. — Тебе уже вовсе не к лицу сознаваться в подобных ребяческих фантазиях. А шутить насчет несчастного — даже и некрасиво.
— Но, папочка, — с невинным видом оправдывалась Соня, — почему же мне не сказать, если я в самом деле так почувствовала? Ну, скажи сам — ведь правда, будто он вошел и открыл буфет… Не сердись на меня! Я и не думала проезжаться насчет дяди!
Никогда не недооценивайте женщин! Никогда! Какими они умеют быть хитрыми, расчетливыми! Я объявил Невидимого табу. Соня отлично знала, что рассердит меня, если, наперекор моей воле, будет им заниматься. Коварная! Она ухватилась за эпизод с дверцами буфета. Может быть, давно подстерегала случай?
Вы, читающие эту историю, не видите, конечно, как я смеюсь себе под нос, когда пишу эти строки. Ибо в них — не я, не тот, кто сидит сейчас за письменным столом, а давний Петр Швайцар, моложе на десять лет. Это он говорит: «Никогда не недооценивайте женщин». Теперешний Петр Швайцар мог бы сказать: никогда не переоценивайте свой ум! Однако я не собираюсь морализировать, я пишу не для хрестоматии. И если я хочу быть точным и последовательным, то должен исходить из того, что было доступно мне — тогдашнему.
Итак, Соне снова удалось впустить в дом Невидимого — с черного хода.
Давно ли он слонялся по коридорам, следил за всем, лез в комнаты, подсматривал, украдкой поедая подставленные ему завтраки и обеды, писал свои «манифесты», грезил о будущем величии? Не прошло и трех месяцев! Я стоял на пороге, я видел, с какими трудами его выволакивали, слышал своими ушами, как
