что-то угрожает. Что-то черное, бесформенное. Притаилось, как паук, под лестницей и ждет. Скорее! Ну же, скорее!
— Куда несешься?
— Пусти, Алекся, не до тебя сейчас!
— Не пущу.
— Да отойди же! Мне срочно нужно домой!
— Не отойду.
— Я папу крикну!
— Врешь! Не крикнешь. У тебя в квартире никого нет.
— Откуда ты знаешь?
— Во! Это видала?! Маманя твоя записку оставила.
«Ключи у соседки по площадке».
— Некрасиво чужие записки срывать.
— Чо, грамотная? Ща как врежу!
Так, значит, вот из-за кого я мчалась? Из-за Алекси-косоглаза? А куда Ксения с Еленой делись?
— Пусти, паук!
— Чо, обзываться? Сымай пальто!
— Не рви, разорвешь!
Гадина! Он сильнее меня! Закричать? Отпихнуть ногой? Рвануться со всех сил — и на улицу?
— Чо, вырываться? Гы-ы!
БР— Р-Р, ползает руками по телу! Мерзкий слизняк! Размахнуться бы как папа учил -и по-боксерски в подбородок!
— Гляньте-ка, чо она можеть — гы-ы!.
Скалится. Какое жуткое ощущение, когда кулак ударяется об лицо! Как об фарш котлетный. Бр-р! Меня сейчас стошнит!
— П-пусти!
Только несколько ступенек, чтобы дотянуться до соседкиного звонка.
— Чо, кусаться?! А по зубам?!
Две ступеньки…! Ни-как не выр-вать-ся… Не оттолкнуть от себя мерзкий кусок мяса!
— Пусти, говорят!!!
КНОПКА ЗВОНКА!
— Кто там? А-а, за ключом? А ктой-то там по лестнице побежал? Вот я вам, хулиганье! Ты чего такая встрепанная? Выпимши? Рано тебе этим заниматься. Вот я матери-то скажу!
Дура! Слабая дура! Не можешь с каким-то косоглазым Алексей справиться! Люди с бандитами, фашистами боролись, а ты не можешь ударить, как следует, чтоб не лез!
Вот и размазывай теперь слезы по зеркалу! Бегай в туалет, чтоб еще раз вырвало!
Тоже мне — киноактриса! Распредставлялась — «любовь прекрасна, мир чарует»!… Расфилософствовалась — кислое яблоко, горькое яблоко!… А на самом деле любовь — это самое мерзкое, самое уродливое чувство на земле!
— Больно ты, деушка, поздно домой стала являться. Мать не доглядывает за тобой, так ты и рада.
Какое Елене Яковлевне дело, когда я домой прихожу? Ее Ленка, можно подумать, дома сидит.
— Отец, знамо дело, — мужчина, его забота деньги зарабатывать, а мать-то уж могла бы за девицей последить. Так я, Ксения, говорю?
— Чего ж не так? Мужчина — он завсегда.
— И то сказать, какая из доцентки хозяйка? Ни тебе сготовить, ни постирать. Все бегом, все бегом. Так, что ли?
— Хозяйка, она завсегда…
— Если мужика уютом не приветить, он, какой хошь хороший, на сторону бегать начнет.
— На сторону, они завсегда…-
— Вот меня пусть кто угодно спросють, не побоюсь сказать: грех на такого мужика жаловаться: он, бедняга, сам свои носки, рубашки стирал. Где еще такого мужика найдешь? Верно, Ксения?
— Мужик справный: не курит, не пьет. Чего ж еще?
О ком это они? «Мужик» — это мой папа, что ли? У самих у них мужики деревенские. Двух слов связать не могут. Кто им позволил о моих родителях судить?!
— Чего чай-то пустой хлебаешь? На-ко вот пряничка.
— Спасибо, не хочется.
— Ешь, ешь, а то вон какая худющая стала, прямо кожа да кости.
— Телефон!
— Сиди, не прыгай. Ксения подойдет.
— Ал-л-ё! Кого нада? Ась? Тут она. Чай пьет. Ну, позову, позову, чошь не позвать.
— Иди, тебя.
— Анна Григорьевна? Здравствуйте.
— Опять лежит твоя бабка. Спиной мается. Говорит, приезжай завтра, привези яичек, маслица, ряженки бутылку. Покушать-то она любит, даром что больная. А ты, слышь, вот чего… Батька-то писал?
— Кому? Мне? Нет.
— А по телефону звонил?
— Нет.
— Так ты что, ничего не знаешь?
— Чего не знаю?
— Так мать же твоя на развод подала. И правильно сделала. Женщина она видная, доцентша, такая, какого хошь, мужа найдет: и с квартирой, и с машиной.
— С какой машиной?
— С «Волгой», вот с какой. А то, что артисты — тьфу! Там у них любовница, тут другая. И опять же деньги в дом не носит. По мне так: мужик, который получку не носит, хуже горького пьяницы. Я и своим говорила: «Получку мне вынь да положь, всю до копеечки. А что сверх того схалтуришь — то твое». Дачу-то, не слыхала, как делить-то будут? Через суд или как? Бабка твоя говорит…
Гудит в трубке… Наверно, пальцы сами нечаянно на рычаг нажали? Ти-ик-ти-ик-тик. Какое Анюта страшное слово сказала. РАЗВОД! Подала на развод? Что же они теперь будут в суде, как преступники?
— Чо, бабка заболела?
— Да…
— Да не расстраивайся ты, дело стариковское Ей уже на кладбище пора. Иди чай-то допей.
— Спасибо не хочется.
Нужно…собрать расползающиеся мысли. Почему мама мне раньше ничего не сказала? И теперь не говорит?…
Глупости. Я и так все знала. До Елены и до Анюты. Еще в августе, когда бабушка с особым таким лицом, будто ее министром назначили, намекала: «Сиротинушка, ты моя». И в сентябре, когда один раз потихоньку шла за мамой по Карла Маркса. Она разговаривала сама с собой. В правой руке у нее была сумочка, а левой она жестикулировала, будто отмахиваясь от чего-то. И потом папа что-то слишком долго не возвращался из командировки в Москву: июнь, июль, август, сентябрь, октябрь… Таких поездок раньше не было.
Да, знала, что что-то страшное произошло, но не хотела об этом думать.
Суд — развод — сиротинушка… в голове не укладывается. Буквально. Просто выталкивается из головы и все.
