— Ну, подумай сама, как те, кто не живет в Москве, могут его отравить?
— Из других городов — это были шпионы.
— Вся страна шпионы и предатели? Так не бывает! Мы с тобой, например, не предатели, мы еще дети.
— Ну и что ж, что дети. За страну отвечают все: и те, кто на заводе работает, и те, кто учится. Вот Алекся-косоглаз или Обезьяна вырастут и тоже станут шпионами — раз они плохо учатся.
— Что ж ты хочешь, что б их тоже расстреляли?
Ой, не хочу, конечно. Хорошо, что она еще не сказала:«А сама-то ты как учишься?!»
Алла старше, умнее меня и почему-то, может быть, отдельно от всех. А я не могу. Я могу только вместе со всеми, вместе со страной.
Но все— таки какая-то тайна тут есть. Я ее чувствую. Но почему-то мне никто не хочет ее объяснить. Будто я здесь чужая.
— Хочешь, я тебе секрет покажу?
Нет у Ленки никакого секрета. Просто хвастать пришла. Вон на голове новый платок, значит, платком и будет хвастать.
— Ну, пожалуйста, брось свой журнал, и пошли в туалет. Я тебе что-то скажу.
— Мне нужно уроки делать.
— Не ври. Закрой дверь на крючок и спусти воду, чтобы Ксения не услышала.
Нет, кажется, у Ленки все-таки что-то случилось. Иначе у нее глаза бы не бегали, как мамина экспериментальная крыса по клетке.
— Ну?
— Что ну?
— Где же твой секрет?
— А что ты мне за него дашь?
— Нет у тебя никакого секрета.
— Подожди, не открывай крючок… Вот!…
Ой! Зачем Ленка сняла платок? Разве девочки бывают лысыми? Такой головы даже у стариков не бывает, у них остается хоть капельку волос на затылке.
— Что с твоими прекрасными косами?!
— Грибок. Болезнь такая. Тебе тоже придется идти к врачу. Это заразно. Может, и у тебя грибок.
— Нет!
— Да! У тебя тоже будет грибок! У всех в квартире будет!
Нет! Я не могу, чтоб мои мама и папа ходили с такой безобразной лысой головой! У меня— то ладно: все равно кос никогда не было! Но у них…Нет, к взрослым от детей грибок не пристает.
— … Не уходи… Пожалуйста…
Ленка по— старушечьи завязала под подбородком платок и села на стульчак. У нее даже лицо изменилось: раньше глаза были остренькими черными точечками, а теперь стали круглыми серыми и совсем без ресниц.
— Тебе больно было?
— Не-а. Намазали мазью, а потом щипчиками вытаскивали по волосинке.
Теперь ее в школе задразнят. С такой головой вообще в школу лучше не ходить. А вдруг это на всю жизнь? Всю жизнь дома не просидишь.
— Хочешь, я потрогаю твою голову?
— Потрогай.
Гладкая какая кожа. И теплая. Я думала противно будет.
— Давай в фантики играть.
— Давай. У тебя «Мишка на севере» есть?
— Нет.
— А мне бабушка целый килограмм принесла. У нас конфеты вообще в доме не переводятся. Но «Мишку на севере» я больше всего люблю.
— Не жиль. Ты на них дуешь, чтобы пальцами дотянуться.
— Это ты жилишь, у тебя пальцы длиннее. Про Гришина слышала?
— Нет.
— Его бабушка высудила из комнаты.
— Тебе его не жалко, он же твой дедушка?
— Ну и что, раз он пьяница, так и нечего… еще вещи из дома таскать начнет.
— Ему спать теперь негде. Я видела, как он спал у пивного ларька.
— Ну и что, раз у нас импортные вещи, так и нечего.
Мы играли в фантики, и я совсем забыла про Ленкину голову. Только когда она жилила, я говорила про себя: «лысая» и сразу же переставала на нее сердиться. Мы бы играли и дольше, если б в дверь не стала барабанить Ксения.
— Вылезайте кобылы, кому говорят! Ишь повадились туалет занимать! Места им другого нет!
— Подумаешь, уж и в туалет сходить нельзя.
— Эва, Соплюшка Германская, отвечать научилась! А ты чего глаза свои цыганские вылупила, тебя Никифоровна везде ищет!
— Зачем?
— Я почем знаю, за брикетами какими-то идтить. Батька твой выдумал — брикетами топить. Дров запастись не могут, а Никифоровна, бедная, таскай мешки на своем горбу.
Интересно, почему это торф горит? Он же ведь из перегнившего мха? Интересно, в болоте он мокрый, чавкает, а здесь сухой, плотными кирпичиками. Неудобно перед Никифоровной. У меня в сетке всего раз, два…четыре…шесть, а у нее целый мешок.
— Ты чего крутишься?
— Считаю, сколько нужно кирпичиков, чтобы натопить печку.
— Вашу-то? Много. Ваша печка с виду-то барская, а дров жрет ого-го! В мою, круглую, три-четыре полешка бросишь — и тепло, а перед вашей сто поклонов отобьешь, а она все чуть теплится.
— Зато у нее наверху корона.
— Вот и грейся с этой короны, а мне в деревню ехать надоть.
— Из-за меня? Потому что я плохо себя веду?
— Почему из-за тебя, у меня мать там больная брошена. Хотя и ты больно вольная стала. Зачем стекло в двери выставила? Ключ, чтой ль, опять забыла?
— Ага. Это самое маленькое стеклышко в двери, туда никакие воры не пролезут.
— Все равно непорядок. Сверзилась бы оттуда, башку себе размозжила. А Никифоровна отвечай!
— Нет, я осторожно: на сундук поставила стул, на стул табуретку, гвоздики отогнула и стекло вынула.
— Разбила бы стекло, да еще порезалась вдобавок.
— Не-а, я его в комнате аккуратно на шкаф положила, потом сама в дырку залезла и спрыгнула на диван.
— Вот и я говорю, вольная больно стала, хуже моего пацана. Вот уеду, а сердце за вас будет болеть: кто сготовит, кто за тобой присмотрит? Мать твою жалко. Все-таки на большой работе человек, недосуг ей с грязью возиться. Хоть бы бабка твоя приехала. Нечего ей в Калинине бока толстые коло мужа греть, помогла бы дочке.
Нет, бабушка не приедет. Она пишет, что всю зиму болеет. Ничего, мы и так справимся: обедать можно в столовой, белье в прачечную относить, а комнату убирать я маме помогу. Я лучше всех умею отмывать кафель на печке, вытирать пыль на шкафах, отдирать наждаком медный лист для дров. Мне только половую тряпку сил не хватает отжать, а то я бы и пол вымыла.
