Я не знала, откуда у меня выскочили эти «троглодиты» и что они значат. Но мальчишки, как по команде, отступили от меня и уставились в пол. Сразу стало видно, что они и сами не знают, зачем меня в палату притащили, и что теперь со мной делать. Тогда Жук подскочил ко мне, завизжал что-то и задрал платье. Я закрыла лицо руками. Было слышно, как мальчишки, топая и толкаясь, вылетели из палаты.
— Ты чего тут стоишь? Горн на ужин слыхала? Идем строиться.
Пионервожатая вела меня по двору, и все девчонки стояли и смотрели на меня. Будто я больная.
— Ну, чего там, у пацанов, в палате? — спросила меня дочка артистки, с которой меня поставили в пару.
— Ничего особенного. Такая же комната, как у нас. И кровати так же заправлены.
Не верят. Никто не верит. Пропускают без очереди в умывалку и туалет. Ждут, когда я спать начну раздеваться. Думают, что у меня теперь все тело черным перемазано.
Вот бы у меня в сердце или в животе что-нибудь закололо!… В сердце, вроде, ничего: не помню, справа оно или слева… А в животе, вроде, колет. И тошнит немного. Здорово было бы, если б меня вырвало. Тогда все бы поверили, что я заболела. Ага, точно колет, вот здесь, наверху. И тошнит сильнее. Нужно пойти в умывалку, неудобно в палате грязь разводить.
Ура! Меня рвет! Теперь пионервожатая отведет меня в медпункт!
До чего же хорошо лежать одной в чистой маленькой комнате с марлевыми занавесками. Ни тебе строиться на обед, ни от мальчишек убегать. Лежи себе, читай целый день. Да еще чай с сухарями приносят. Только бы доктор, которая каждый день щупает мой живот, не догадалась, что я притворяюсь.
— Тут болит?
— Угу.
— А здесь? А где больше?
— Везде.
— Ну, значит, поправилась.
Меня отправили в отряд, и все сразу меня обступили. Вот сейчас задразнят мальчишницей! Нет. Стоят, смотрят совсем по-другому. Будто я пионер-герой и совершила какой-то подвиг. Откуда-то сбоку робко выползает Жук в черных шароварах и тихонько спрашивает:
— Тебе уже этот, как его, аппендицит вырезали?
Все на него сразу зашикали, будто он какую-то тайну выдал.
— Зачем ты ей говоришь? Она спала, когда ей вырезали, и ничего не знает.
Я пощупала живот, вдруг от него и вправду что-нибудь отрезали. Все было цело. И ни капельки не болело.
— Тебе, бедненькой, теперь и танцевать нельзя.
— Почему нельзя, доктор сказала, что можно.
— У нас завтра будет бал цветов. Ты какой костюм будешь делать?
— Василька. Юбку зеленую из больших лопухов, на голову — венок, а на груди — большущий синий цветок.
Девчонки притащили мне всю свою папиросную бумагу, и каждая хотела, чтобы я взяла у нее. А мальчишки нарвали такое количество лопухов и цветков картофеля для венка, что можно было целый стог соорудить.
Меня теперь опять пропускали в туалет и умывалку без очереди, но уже не как раньше, а как будто я — отличница Таичка Морозова.
А зимой мне нужно было заболеть из-за замшевых туфель. Туфли были красивые и даже чуточку на каблучке, как у взрослых. Мне их папа из Польши привез. В школу я их не надевала, а ходила в старых рыжих ботинках, как все. В один прекрасный день я увидела, что ботинки развалились.
Перед уроками обычно весь класс выстраивали в коридоре, чтобы показывать санитарам руки, уши, шею, и вычищены ли ботинки. В тот день санитаром был Гарька. Я его знаю, он живет в одном доме с Блажой. Во дворе его дразнят «девчонкой» за то, что он иногда с нами скачет через веревочку, что у него всегда отглаженная форма, и нерусское имя. Я сама слышала, как он врет, что у него папа военный. Военных у нас во дворе только двое — их сразу видно. А у Гарьки вообще никакого отца не видно, только мама с белыми крашенными волосами.
— Зоя Васильевна! У нее опять ботинки не чищены! Пусть домой идет!
Чего этот Гарька вопит? Разве замшевые туфли чистят гуталином? Пусть ему Зоя Васильевна скажет…
— Она их на помойке откапала! Иго-го-го!
Обезьяну— то кто спрашивает? Хохочет тут, будто что-нибудь в туфлях понимает.
— Зоя Васильевна, что она нечищенными туфлями наш класс позорит? Опять третий «а» первое место займет!
Смотрю на свои туфли и вдруг вижу, как они превращаются в двух серых отвратительных мышей. Зоя Васильевна велит всем прекратить гвалт, и идти в класс. Мне велит идти домой и почистить туфли, чтоб блестели.
Я остаюсь на месте и, когда пустеет коридор, иду в туалет. В туалете стоит сломанное железное кресло, в котором когда-то лечили зубы. В перемену девчонки ссорятся, кто первый на него сядет, а сейчас оно никому не нужно. Забираюсь на кресло, верчу колесо, чтобы спинка откинулась и пою запрещенную песню, которой научилась в лагере «Пой, скрипка моя, плачь, расскажи, как на сердце тоскливо, но ни слова ей о любви моей, может быть, она еще вернется…». За мной никто не приходит и не зовет меня в класс. Плетусь домой, переобуваюсь в старые ботинки. В школе перемена. Обезьяна опять хохочет:
— Во! Давно бы так, а то ходит незнамо в чем!
Я думала, что Зоя Васильевна будет меня ругать за пропущенный урок, но она меня не заметила. На следующем уроке я получила «два» по арифметике, а потом выяснилось, что я забыла костюм для физкультуры.
Дома я, не раздеваясь, легла на диван и случайно уснула.
Проснулась я оттого, что мама зажгла свет и спросила, что со мной. Со мной было ничего, кроме невыученных уроков, двойки по арифметике и мышиных туфель. Пришлось сказать, что у меня болит живот.
Мама уложила меня обратно на диван и стала щупать живот. Болело справа и слева, вверху и внизу. Мама сказала, что придется положить меня в больницу.
Ну, и не страшно. Там будет чисто и тихо, можно почитать и не думать про школу. И в классе за это время забудут и про туфли и про то, что я двоечница.
— Мам, это уже больница?
— Нет, приемный покой. Здесь тебя осмотрят и решат, что с тобой делать.
Ну— у, еще решать… Так могут заметить, что у меня за болезнь. Врачом оказался мужчина. Старый, лысый, в длинном халате. Вместо того, чтобы щупать живот, он внимательно посмотрел мне в глаза.
Все, попалась. Такой сразу выведет на чистую воду. Может, глаза закрыть, как у мертвой?
— Открой глаза, девочка, не бойся. Здесь больно?
Доктор со всей силы нажал мне на правый бок, и я взвилась чуть ли не до потолка.
— Вот видите, типичная печеночная колика. Придется пообследовать.
В палате оказалось полно детей. Они говорили на каком-то неизвестном больничном языке: зондирование, лямблии, акрехин. Сразу было видно, что у них болезнь настоящая.
Кровати в палате стояли как в лагере. Мне досталось место рядом с мальчишкой. У него было круглое коричневое лицо и узкие глаза. Тумбочка у нас была общая. На свою полку я положила яблоко и конфету, которые в последний момент мне сунула мама. А утром яблоко исчезло. По мальчишкиным глазам сразу было видно, что это он.
— Ты зачем украл мамино яблоко?
Мальчишка взвизгнул по-звериному, и у него из носа потекла кровь. Мне показалось, что сейчас он умрет.
