Ко мне подходил, видимо, шедший с Космонавтов моим маршрутом человек с ружьем.
— Вы сторож? — спросила я.
— Почему сторож?
— Ну… вооруженная охрана… ВОХР…
— Что тут охранять? Электростанция заброшенная. Ружье мне только что подарили.
— Зачем?
— Людям оно по наследству досталось, они боятся со страху кого-нибудь подстрелить невзначай, а я охотник, турист. Что вы так на меня смотрите?
— Вы на Сорок первого похожи, на Говоруху-Отрока, белого офицера из рассказа Лавренева.
— Да, мне говорили. Я, знаете ли, в армии служил на Камчатке после института. Сапоги дареные, тонкие, легкие, фуражку заломил; послали в соседнюю военную часть с поручением, так там, меня увидевши, человек из штаба аж вскочил, затрясся, побагровел; я, говорит, вот точно таких в восемнадцатом году в расход пускал. На самом деле и дед мой, и прадед, и прапрадед в дореволюционные времена были царские офицеры, и не просто офицеры — адмиралы.
— О! да вот же вы на кого еще похожи — на памятник Нахимову!
— Нахимов нам был родственник, — отвечал человек с ружьем.
— Вы тут живете неподалеку?
Он кивнул.
— Скажите, что за огонек зеленый баскервилльский в доме на электростанции в окошке мелькает?
— Огонек и вправду видим время от времени. Чаще всего — не к добру. Шутка. Не знаю. Не иначе как нечистая сила на сходки собирается. Цвет гнилушечный, фосфоресцирующий, подходящий. Может, у них тут свой путевой дворец.
— К настоящему путевому дворцу с ЛИАПом я правильно иду?
— Азимут верный. Вам вон туда.
— Какой у вас интересный рюкзак. А что в рюкзаке? Вы в турпоход или из турпохода?
— Рюкзак абалаковский, в нем жаканы на лося к ружьишку в придачу, какой турпоход, жена ждет, на работу опаздывает, дочка приболела, я отгул взял.
— Рюкзак абалаковский? Слышали об Абалакове? Что вы о нем знаете?
— Кто же про него не слышал? Великий альпинист. Утонул в ванне. Такой парадокс. В горах в сложнейших ситуациях выживал.
— Разве можно утонуть в ванне вдвоем ночью в чужой коммуналке?
Он остановился.
— Вот как? Стало быть, произошла одна из наших местных исторических историй, так сказать. Вы, милая девушка, меньше говорите, что в голову взбредет, незнакомым людям.
Рассветало, заиндевелая белая трава хрупала под ногами, брякали алые трамваи на трамвайном кольце. На ступенях ажурной церкви сидел Косоуров в лыжном костюме и в лыжной шапочке.
— Что вы здесь делаете?! — я улыбалась ему, рот до ушей, хоть завязочки пришей.
— Думаю, — ответствовал он.
Дом Косоурова нашелся в ближайшем околотке, скромненько стоял, курьих ножек не выказывал, хотя отъехал от прежнего места своего на квартал. Улица теперь называлась Алтайской, могла бы называться Памирской или Альпийской, ждала, когда в следующем хронотопе упрется в нее переулок Дыхтау или ответвится от нее тупик Коммунизма.
— Вы приехали? Вы ведь были на севере? На Новой Земле или на Северной? Вы не встречались, случайно, со Студенниковым?
— Сколько вопросов сразу! Нет, Студенникова не видал, север большой.
— Отпустите меня отсюда! Пожалуйста! Еще раз. В последний раз. Дом ваш переместился. Все съехало. Это плохая ветка. Я тут добра не жду.
— Через два-три месяца, Инна.
— Два месяца? В таком режиме? Прямо срок тюремный.
— Что вы знаете о тюремных сроках? — произнес он сурово. — И явились вы сюда сами. По моему и своему легкомыслию.
Что правда, то правда.
Но и легкомыслие подводило меня, я не узнавала и его. Я пыталась, как прежде, петь свои фамильно-фамильярные песенки, прыгая через ступеньки на чужих лестницах, но получалось плохо, песенки стали коротки и печальны.
Тут на последней ступеньке аккуратного основательного марша «Архитектурного излишества» я оступилась, подвернула ногу, вскрикнула, уселась на площадку и разревелась.
Одна из массивных дверей открылась, вышел торговец кошками.
— О! — вскричал он. — Какие люди! Кого я вижу! Не по мне ли плачешь, рыжая?
— Я ногу подвернула.
— Мигом вылечу, у меня снадобье для олимпийской сборной в аптечке к случаю. И коньяк отменный для наркозу. Прямо судьба.
— Хромая судьба, — уточнила я.
— А вот эта книжка еще не написана.
— Не знаю такой книжки.
— Что ты вообще знаешь, дитя природы?
Он растирал мне лодыжку пахучей жидкостью из йодно-рыжей пузатой бутыленции, было больно.
— Что это ты спивала на лестнице?
— Песенку из фамилий.
— Песенки из трехбуквенных фамилий у тебя, часом, нет?
— Ну, ты даешь. Как можно такое запомнить?
— Я каждый раз по-разному пою.
Квартира чем-то напоминала обиталище Мумификатора, только без его экзотики. Лиловые обои под шелк, ковры, горка с хрусталем, немыслимой красотищи люстры хрустальныя, то ли немецкие, то ли чешские.
— Это твоя квартира?
— Нет, моих родителей. Но я, само собой, тут живу.
— А где родители?
Я думала — он скажет: в Карловых Варах или на Сълнчен Бряг подались.
