— Я их зафигачил в 1952-й, им там комфортнее.
— У тебя разве есть машина времени?
— Я сам теперь машина времени.
Он ждал просьбы или вопроса. Я разглядывала — явно увеличенное, вставленное в золотую рамку — фото физкультурниц в белом: парад, Красная площадь, 30-е годы, а ну-ка, девушки, а ну, красавицы, шире шаг.
— Какие телки!
— Третья во втором ряду — моя мать.
— Извини, я не знала.
— Из песни слова не выкинешь. А как ты свои фамильные сочиняешь? Дай и я попробую.
— Вроде того, — сказала я. — Ты знаешь анекдот про Балтрушайтиса? Пришел он в поэтический салон, решил представиться незнакомцу и сказал с полупоклоном: «Балтрушайтис». А тот в ответ: «Благодарю вас, я уже».
— Не понял.
— Ну, тот подумал, что это глагол: балтрушайтесь, мол, балдейте, развлекайтесь, болтайте.
— Ясно. Идите и дапкунайте.
— Ты не ксенофоб?
— Уж не ксенофил определенно. Слушай, какие чудные божочки: Феб, Фоб и Фил!
Почему-то он не раздражал меня, даже казался забавным.
— То божества на три буквы, то фамилии. Странный у нас разговор.
— Обычный разговор чичирки с манюркой.
— Кто это такие?
— Вырастешь, узнаешь.
Я настаивала.
— Это лингам и йони.
— Не поняла.
Он перевел мне на настенный. И я ушла, хлопнув дверью.
Он кричал мне вслед:
— А как же коньячок? А где «спасибо»?
Новый год стремительно приближался, я писала стихи по ночам, засыпая, чтобы увидеть, как летят в пропасть глыбы льда, сбивая крюки страховочной веревки.
Мне никак не удавалось вычислить, как узнать адрес Студенникова. Погруженная в вычисления, я оставила курсовую работу в троллейбусе и получила третью двойку за первый семестр.
Я пожаловалась Наумову, что оседлость тяжело мне дается, что мне все время — с момента, как я влюбилась (я только обошла молчанием — в кого), хочется ехать, путешествовать, лететь на самолете, словно пересечение пространства приближает меня к любимому.
— Вы, дорогая барышня, впали в синдром атеистического горизонтального человека, которого вечно черт несет в перспективу, — желчно сказал Наумов.
Родители собирались встречать Новый год в Павловске у родственников, брат в том же Павловске женихался; я договорилась со своим сокурсником с Космонавтов, что приеду к нему в мухинско-джазовую компанию с винегретом на всех: решили праздновать в складчину. Проводив родителей, расстроенная двойками и связанным с ними враньем, я завалилась спать, вскочила затемно, лихорадочно соорудила обещанный винегрет, увязала посудинку с ним в узелок, принарядилась и ринулась из дома. Троллейбус уже проехал знакомую заброшенную электростанцию, когда я — о, дьявольский закон парности случаев! — обнаружила, что записной книжки со мной нет. Я вышла в полном отчаянии, перешла на ту сторону, озираясь, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых, спешащих туда же, куда и я; тщетно; все уже сидели за столом, провожали старый год. Мимо промчался пьяненький детинушка с елочкой и деформированной коробкой с тортом: «Эй, куколка, пошли со мной, Новый год прозеваешь!»
Через заснеженное поле между домами, смеясь, спешили, бежали юноша с девушкой, несли гроздь воздушных шаров и шампанское, увязали в сугробах, он в дохе нараспашку, она в беличьей шубке, местные пастушка и трубочист. Их смех удалялся постепенно, как звон бубенчиков.
Из-за угла последнего, видимо, дома, за которым лежали снега до Пушкина или Пулкова, появился обнадеживающий зеленый огонек такси. Я села в «Волгу», назвала адрес подружки на Петроградской, проехали квартал, шофер включил приемник, мы услышали бой курантов. Таксист побежал на уголок к телефону — звонить жене. Я опустила оконное стекло, задыхаясь от тоски, надо же, встреча Нового года в машине, ни там, ни тут, ничья, ничья собутыльница, ничья гостья. Наклонившийся человек подал мне в окно бокал шампанского, закричав: «Merry Christmas!» — и я узнала голос торговца кошками. Шампанское было мое любимое, полусладкое, он сел на заднее сиденье, куда деваться, рыжая, ты видишь, джинджер, это судьба, что ты тут делаешь? а ты? меня надинамила моя дама, как, ты забыла адрес? браво! поехали ко мне!
— Твои родители дома?
— Само собой.
Вернувшийся шофер поразился моей прыти, не понял, как и когда успела я подцепить кавалера.
— Что в узелке? Туфли? Бархатное платье?
— Винегрет, — отвечала я.
Он налил мне второй бокал, я опьянела мгновенно.
— С Новым годом, девушка! — сказал шофер, когда торговец кошками, распахнув передо мной дверь, подал мне руку. — Удачи вам, до свидания.
— Удачи и вам, — отвечала я, — прощайте, пишите письма.
В квадратике оконной форточки темной прихожей сияли четыре звезды, и мы с торговцем кошками одновременно вскрикнули:
— Чок чогар!
— Ты играешь в нарды?
— Так ведь и ты играешь, и неплохо.
— Откуда ты знаешь?
— Не я ли резался с тобой в шеши-беши в вагоне-ресторане Транссибирского экспресса? Мне ли не знать?
— Странный восточный старичок — это был ты?! Прелестно! Ты был неузнаваем! Ты свалился тогда из отдаленного будущего? Сделал пластическую операцию? Загримировался?
— По совокупности явлений, — туманно произнес он, польщенный моим восторгом.
Квартира была пуста, темна, полна ожиданий.
— Ты говорил, твои родители вернулись.
— Я тебе наврал, чтобы ты не сбежала.
Он зажег свет во всех комнатах, люстры сияли.
— Кстати, они в некотором смысле и вправду тут. Только в другом времени. Иногда я нахожу в кресле матушкино вязание. Потом оно исчезает. В доме всегда прибрано, по субботам пахнет пирогами.
В столовой накрыт был стол на двоих.
— Какие разносолы!
Разносолы были икорно-колбасные, крабовые, дефициты из распределяльников смольнинско- обкомовско-горкомовских.
— Ты собирался праздновать с надинамившей тебя дамой?
— Ну… с дамой, во всяком случае. Не один же. Дама всегда найдется. И потом, я никогда не расставался с надеждой подцепить именно тебя. В нужный момент.
