по-английски. Его строки, его строфы набегают подобно волнам, получая свою образность как от физического либо психологического варианта terra firma, о которую разбиваются, так и от горизонта, где берут начало. И в этом смысле они горизонтальны — но также растут, вздымаются, опадают и, в конце концов, разбиваются — и в этом смысле они зарифмованы. В этом же смысле они животворны, грозны, ошеломляющи, непроницаемы, причудливы, риторичны, прозрачны. Шведский читатель не ошибется, вообразив этого поэта за письменным столом где-нибудь подле экватора, с Атлантикой в распахнутом окне вместо словаря.
Не хочется и, возможно, не следует, говоря об Уолкотте, отказываться от этого сравнения. За его стихом — как если бы этот океан был жидким вариантом самого времени — пульсируют бесконечности, и некоторые из них не столь уж соблазнительны. Ибо архипелаг Уолкотта, его родная Вест-Индия — вовсе не рай земной, населенный благородными дикарями эпохи Великих Открытий или, точнее, зазывных туристических буклетов. Среди этих бесконечностей есть такие, как скорбь и унижение, поскольку за эпохой Великих Открытий последовала эпоха рабства. То, что является для одного экзотикой,— для другого зачастую означает окончание его родословной; и то, что северный читатель может принять за нитку жемчуга, в сущности — попытка Уолкотта протянуть эту родословную в современное сознание: в язык, посредством которого она окончилась.
Вне зависимости от того, о чем пишет этот поэт, в конечном счете его стихи автобиографичны, потому хотя бы, что язык, на котором они написаны, был его неизбежностью. Подобно океану, всегда отсылающему к себе самому, каждая поэтическая строка свидетельствует об истории племени: ибо язык вбирает в себя историю. В целом, уникальностью видения и высказывания индивидуум обязан неудачам — зрительным и артикуляторным — своих предшественников, современников и, возможно, тех, кто придет после. Отсюда интенсивность внимания Уолкотта и его, вне зависимости от предмета, словесная точность — поскольку он видит и говорит за поколения, ослепленные и доведенные несчастной жизнью до немоты. Отсюда же его вокальный и психологический диапазон, богатство и чрезвычайная осязаемость фактуры стиха.
Последнее, несомненно, даже в переводе привлечет северного читателя, поскольку строки Уолкотта при обращении его к родной флоре и фауне напоминают о Линнее и Бэнксе. То же в настоящее время относится к американскому северу, с которым, из-за невозможности для человека его профессии зарабатывать на жизнь в Вест-Индии, он был вынужден ознакомиться с тщательностью сидящего в нем натуралиста (или Лукреция). Однако ни история народа, ни его тяготы, ни собственные затруднения не имеют, строго говоря, большого значения в поэзии. Поскольку они не создаются поэтом — они ему даны. Значимо лишь то, что он производит из них на бумаге — то, как они звучат. Они могут принизить поэта до положения рассказчика, заложника их силы тяжести — либо он в состоянии использовать их в качестве горючего для собственного языкового — и душевного — взлета.
У меня нет причин сомневаться в одаренности и трудолюбии шведских переводчиков Уолкотта, однако я постучу по дереву. Да, дорогой читатель, эти стихи покорят тебя моментально: благородством духа, чрезвычайно живой и мощной образностью (для северного глаза временами приближающейся к психоделической), смущающим разум метафорическим размахом, отсутствием жалости к себе и смирением. Да, дорогой читатель, сегодня в английской поэзии нет рифмовальщика лучшего, чем Дерек Уолкотт, и его рифмы, приводящие в движение девяносто процентов стихотворений,— то, что, боюсь, ты увидеть не сможешь. Причина для сожалений не в том, что рифма — не говоря о приносимой ею огромной радости — является мнемоническим приспособлением или что она сообщает поэтическому высказыванию характер неизбежности. Уолкотт в этом не нуждается: его строки останутся на вашей сетчатке и у вас в мозгу по причине своего содержания и поскольку шведские переводчики нашли, вне сомнения, некие эквиваленты. Но предметом гордости рифмы, рифмы Уолкотта в особенности, является то, что она раскрывает интеллект и восприимчивость поэта, представляющие потенциал рода человеческого гораздо лучше, чем обращение к содержанию.
Вопреки популярному мнению, рифма в процессе писания освобождает поэта. То же самое она делает с читателем в процессе чтения, поскольку читатель при этом, на протяжении стихотворения, становится тем, что он читает. Проще говоря, хорошая рифма есть победа возможностей языка над его ограниченностью. Такая победа расширяет поле свободы читателя — то, чем искусство вообще (и поэзия в первую очередь) и занимается. И Дерек Уолкотт — поэт наиболее освобождающий: ровно потому, что он является наиболее изобретательным, наиболее современным рифмовальщиком. Он использует все рифмы: консонанты, ассонансы, мужские, женские, дактилические, зрительные, анаграмматические, парарифмические, усеченные, макаронические, составные, те, что я бы классифицировал как разгадываемые, деконструктивные, опоясывающие и еще некоторые, не поддающиеся классификации. Он расставляет их в терцы, итальянские октавы, децимы, во всякую всячину — его чернильница является рогом изобилия строфических конструкций; и хотя наиболее удобным для него размером является свободный ямб, его строки по существу основываются на рифме, а не на ритме. Как и океан.
Все это освобождает, и не только поэта и его читателей, но сам язык, превращая его, согласно с предназначением, из средства коммуникации в инструмент познания. После чтения стихов этого автора сознание путешествует дальше — и не обязательно южнее,— чем полагало себя способным. Его захватывает центробежная энергия стихотворения, чья инерция тем больше, чем лучше рифмы, удлиняющие его радиус. Однако даже самое короткое путешествие в уолкоттовский макрокосм будет, я уверен, приятным для северного читателя. Куда бы он ни направился, он укроется в надежных теплых объятиях удивительного интеллекта поэта, сделавшего реальность этого мира гораздо более переносимой, придавшего этой реальности достоинство смысла, которого ей столь часто не достает.
Его поэзия, дорогой шведский читатель, одухотворяет жизнь, которая в противном случае является всего лишь органическим процессом. Здесь он не имеет в современной поэзии равных. По причине ваших широт и по причине едва не буквально выделяемого стихами Дерека Уолкотта тепла, советую в холодные дни, которых ожидается предостаточно, снять эту книгу с полки. Если сломается отопительная система, вы сможете продержаться на его тепле.
Нью-Йорк
май 1991
«С МИРОМ ДЕРЖАВНЫМ... »
Предмет любви всегда является предметом бессознательного анализа, и только в этом смысле нижеследующее, возможно, имеет право на существование. Нижеследующее не претендует на какой-либо иной статус, кроме именно бессознательного анализа или — лучше — интуитивного синтеза. Нижеследующее суть ряд довольно бессвязных мыслей, проносящихся в голове при чтении вашим покорным стихотворения Осипа Мандельштама «С миром державным...».
Для начала давайте освежим в памяти текст стихотворения:
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья.
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучал себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой,
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море.
И от красавиц тогдашних — от тех европеянок нежных,
