почему-то шёпотом:
– Занимайте кабинку.
Лучия Ивановна прошла в отгороженный фанеркой угол и, сев на зыбкий стул, сняла с привинченного к стене аппарата трубку. В ней сквозь шум и треск звучали чьи-то далёкие голоса, перебивавшие друг друга. Но вот прорезались нескончаемо длинные гудки. Наконец они оборвались и еле слышный мужской голос сообщил:
– Семчук у телефона.
Это был он, человек в распахнутом пиджаке, приезжавший в марте проверять работу учителя Бессонова, трепавший за ухо его рыжую Ласку. Он, Семчук, приходил и в молдавскую школу – беседовать с Лучией Ивановной. А после отъезда и длинной паузы прислал в Олонештский райотдел образования расплывчато-демагогический отзыв, чем и погубил её мужа.
Семчук с трудом понял, кто с ним говорит. Слова проваливались в пустоту, Лучии Ивановне приходилось их снова выкрикивать. Семчук опять переспрашивал. Судя по всему, он был ошарашен тем, что произошло.
– Отстранили? – уточнял, не веря. – Не может быть!.. Вы не путаете?
– Я его жена, как я могу напутать!.. Причина – ваш отзыв…
– Но в нём – только методические замечания. А вывод-то, в общем, позитивный!.. Ваш муж – лучший преподаватель, какого я когда-либо видел.
– Почему же так и не написали?
– Но отзыв – официальный документ, эмоции там невозможны. Только советы.
– Вот и насоветовали.
– Видимо, меня неправильно поняли… Товарищи перестарались… А приказ подписан?
– Сегодня у завроно было обсуждение. Требуют отстранить.
– Ну и ситуация… Не знаю, не поздно ли… Я подумаю, что можно сделать.
Повесила трубку Кожухарь, но встать не могла – не было сил. Поднялась наконец. Подошла к стойке расплачиваться, увидела, как смотрит на неё Валенька.
– Что, я сильно кричала?
– На всё село, Лучия Ивановна.
– Слышимость и в самом деле поганая.
– Люди у нас поганые. Вот скажите, Лучия Ивановна, откуда такие берутся?..
Шла Кожухарь по улицам, залитым лунным светом, под несмолкающий лягушиный стрёкот, упрямо катившийся из плавневых чащ непобедимой весенней музыкой. Куда ещё кинуться, думала Лучия Ивановна, у кого попросить помощи?
Она открывала калитку, когда вдруг увидела, как из переулка, ведущего к хатке Бессонова, вывернулась плотно идущая мальчишечья группа. Звонкие голоса. Быстрый шаг. И Афанасьев-младший с ними. Говорят про какую-то лодку, повторяя: «Но Мусью же договорился!» И ещё про то, как крепить какие-то шпангоуты.
Идут, конечно, от него, Бессонова. Его с работы гонят, а он с мальчишками в поход собирается – подросток в тридцать восемь лет! Боже мой, как остановить, как вразумить этого человека?
Нет, рано Афанасьев-старший победу праздновал. Ну какая это победа – сын по-прежнему бегает в хатку Бессонова. Дерзок стал, грубости отцу говорит, причём когда мать рядом. Чтоб больнее унизить.
…По сельской улице Семён Матвеевич теперь ходит с напряжённой спиной. Мерещатся ему насмешливые взгляды и злорадные шепотки вслед:
– Вон тот самый, из русской школы, у которого учитель Бессонов сына увёл!.. Ну да, от хорошего отца сын не уйдёт!..
Мутилось в голове от обиды. Вспоминал, как мучительно привыкал к сыну, вернувшись после отсидки за плен. Догадывался – не такого отца Витька ждал с фронта: намечтал себе героя, а явился какой-то тип в потрёпанном пиджаке без орденских колодок, зэк после годового «искупления вины»… Эх, да разве ж плен – вина? Не вина, а пытка!..
Временами казалось – начинает оттаивать сын. Особенно когда Афанасьевы, уехав из Кишинёва, стали жить в сёлах: на рыбалку раза два отец и сын ходили, кроличьи клетки ладили. Так было весело тащить клещами из старых досок кривые ржавые гвозди, пытаться их выправить молотком на обухе топора (а они, черти, выскальзывают из пальцев), приговаривать любимую присказку: «Мы тебя научим свободу любить!»
Ну да, конечно, понимал Семён Матвеевич, их отношениям мешало его пережитое. То, что осколком застряло в душе, заставляло глушить вином боль, вырывавшую у него из-под ног опору… Всякий раз после шумных домашних сцен видел отец утром отчуждённый взгляд сына. «Осуждает! – думал с досадой. – Не понимает, что без вина я бы давно свихнулся в этой невыносимой жизни… Мозги-то у него пионерские!»
Идёт по школьному коридору Семён Матвеевич, видит: у стенгазеты шестого класса – толпа, крики, смех. Снова скандал? Следовало ожидать. Говорил сыну – рисуй, но не уродуй. А то одного изобразил с длинной змеевидной шеей – списывающим у соседа контрольную, другого же, драчуна Веньку Яценко, – с растопыренными рогами и выскочившими из орбит глазами. Нет, не послушал отцовского совета. Правда, дурацкий заголовок «Гуинплен» всё-таки сменил, а видно было, что не хотелось – очень себе понравился в роли «человека, который смеётся».
Да, именно с того выступления на смотре и началось невыносимое самолюбование Виктора. Теперь его сатирическая газета называется «Ёж», но тут скорее всего без вмешательства Француза не обошлось – только на его мнение Виктор теперь реагирует. Не понимает, глупец, что безответственный этот человек по краю ходит. Можно сказать – доходился уже. Вот учебный год через месяц закончится, и его песне конец – другую работу искать придётся.
А в толпе – бурление. Потасовка, что ли? Так и есть! Плечистый второгодник Яценко, оскорблённый карикатурой, вцепился в куртку Афанасьева-младшего (тот пощуплее, хотя такого же роста).
– Прекратить сейчас же! – врезался Семён Матвеевич в расступившуюся толпу.
– Да мы просто разговариваем. – Яценко презрительно оттолкнул от себя Виктора. И, уходя, сказал Афанасьеву-младшему: – Скажи спасибо папочке, а то бы…
Растрёпанный Виктор (верхняя пуговица оторвана, красные пятна на скулах, губы дрожат) смотрит, как походкой победителя идёт Яценко к выходу, как сбегает по крыльцу на шумный школьный двор. И вдруг, сорвавшись, мчится Афанасьев-младший следом.
– Виктор, вернись сейчас же!
Не вернулся сын. Отец для него не авторитет. Особенно сейчас, когда его, Виктора, попрекнули папиным покровительством. И через минуту в школьном дворе, у сарая со спортинвентарём, послышались девчоночьи взвизги: там катались по земле две сцепившиеся фигуры.
Приведённые в учительскую, они нетерпеливо переминались у дверей с ноги на ногу перед грозно взиравшей на них директрисой Александрой Витольдовной, повторяя друг за другом:
– Да мы это не всерьёз. Мы так шутили.
У Яценко сочилась из носа кровь, был надорван воротник рубашки, у Афанасьева-младшего расквашена губа, на лбу ссадина. Но оба, судя по лицам, вполне довольны развязкой.
– Что будем делать, Семён Матвеевич? – спросила Прокофьева.
Теперь, после скандального педсовета, она обращалась к завучу по любому, даже пустячному, поводу. Конечно, это камуфляж, притворство, понимал Семён Матвеевич, но пусть уж лучше так, чем плохо скрытое отчуждение. К тому же – ещё одно напоминание Бессонову: с завучем надо считаться.
– Думаю, они и так друг друга наказали, – веско подытожил завуч. – Отпустим бойцов залечивать раны.
Сидевший за столом Бессонов листал журнал седьмого класса, что-то отмечая у себя в тетради и время от времени поднимая острый, исподлобья, взгляд на стоящих у дверей мальчишек. Он так и не сказал им ни слова.
…Дома, после обеда, Афанасьев-старший, всаживая в мундштук половинку сигареты, терпеливо объяснял Афанасьеву-младшему:
