– Пойми, я не как отец, а как учитель вмешался…
– Мог бы и мимо пройти.
– Не мог. Я педагог, это моя обязанность.
– Ты пе-да-гог? – Сын с усмешкой посмотрел на отца, кривя распухшие после драки губы.
– Как ты с отцом разговариваешь! – сорвался на крик Семён Матвеевич.
Вмешалась мать, окликнув его из кухни. Треснув дверью, отец ушёл, о чём-то долго там говорил, всё больше раздражаясь, наконец затих.
Мать на минуту заглянула в комнату, лицо – вот-вот заплачет. Суетливо протирая тряпкой патефон, сказала сыну свистящим шёпотом:
– К нам дядя Володя из Саратова едет. Ты хоть при нём отца не позорь.
Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:
В ту ночь Анна проснулась в третьем часу. От окна на швейную машинку с неубранным шитьём падал квадрат лунного света, но разбудило её не это: опять муж скрипел зубами. Взглянув, увидела: шея судорожно вытянута, взлохмаченная голова откинута. Стонет во сне.
Анна тряхнула его за плечо, и он вдруг рванулся из-под её руки, забормотал неразборчиво, трясясь крупной дрожью. Проснулся наконец.
– Опять проклятый сон…
Встал. Оделся.
– Пойду покурю.
В накинутом на плечи пальто вышел на крыльцо, заглянул в дощатое строение за углом дома, вернулся, но в дом входить не стал. Курил, вслушиваясь в накатывающий из речной поймы лягушиный грай. Вспоминал подробности навязчивого сна: как всегда, бежал он вдоль длинного каменного забора, по длинной чужой улице, в чужой враждебной стране, а тот, на мотоцикле, за ним упорно гнался. Ноги ватные, как бы в чём-то вязнут. А сзади наплывает шлемофон с пластмассовыми очками, перчатки с раструбами, сверкающая фара бьёт в спину колючим столбом света. Сейчас рычащий механизм размажет Семёна по забору… Сердце колотилось у самого горла, когда жена разбудила его.
Сон повторялся с военных лет. Тогда, в 42-м, в лагерных мытарствах Афанасьева образовалась трёхмесячная передышка – его взял к себе в работники богатый немец. В тот день пленных выстроили на плацу, ничего не объясняя. Вдоль ряда шла сопровождаемая офицером группа необычных здесь, одетых в гражданское, немцев. Плечистые, упитанные, они вдруг подходили к пленному вплотную и резко толкали в грудь. Если он не падал, его подробно осматривали и даже ощупывали, особенно – руки. Как у лошади, отворачивали губы, заглядывали в рот – здоровы ли зубы. И кивали офицеру. Пленного отводили в сторону, подталкивая в спину: «Шнель, шнель!» («Быстро, быстро!»)
Так Афанасьев оказался в сельском поместье. Работа была с детства привычной: ходил за скотиной, топил печи, мел двор дочиста (хозяин проверял, не осталось ли мусора). Там, в поселке (аккуратные каменные домики с палисадниками и цветниками), среди пока не призванных в армию подростков был один, веснушчато-рыжий, с белёсыми, навыкате, глазами и неподвижным ртом, будто никогда не открывавшимся, – нацист-фанатик, ненавидевший русских. Он подстерегал Афанасьева, выходившего на улицу, и молча гонялся за ним на мотоцикле, норовя сбить.
Страшнее всего было его молчание – будто за рулём мотоцикла сидел не живой человек, а мертвец, оживший на минуту только для того, чтобы уничтожить Семёна. Хозяин куда-то жаловался на мотоциклиста, но гонки прекратились, когда парня наконец призвали в армию и отправили на Восточный фронт.
«Почему сон повторяется, оставляя после себя предчувствие беды?» – пытался понять Афанасьев. Вспоминал. И в самом деле – сон совпадал с близкими переменами. Какие грядут сейчас? Может, братец Володька привезёт из Саратова вести, которые нельзя доверить письму? Или здесь, в Олонештах, что-то случится?
Странную вчера узнал Афанасьев новость: из Кишинёва в райотдел кто-то звонил, интересовался Бессоновым. Звонок почему-то истолковали так, что заготовленный уже приказ об отстранении Бессонова отложили неподписанным. Старый хитрец Занделов, заведующий райотделом образования, умудрявшийся (как говорят) при всех властях оставаться на плаву, видимо, решил выждать. Нет, не долго ему придётся ждать. В июне Афанасьев сам съездит в Кишинёв и сделает всё, чтобы подтолкнуть окончательное решение. Невозможно им обоим – Афанасьеву и Бессонову – оставаться в одной школе. Или – или. Середины нет.
…Как же этот Бессонов похож на того, другого, из прошлой жизни Афанасьева – на его друга детства и юности! Точнее, друга-соперника.
Был такой бездну лет назад, до Первой мировой и смуты 17-го, в Саратове, где отец Семёна, Матвей Капитонович, служил дьяконом. И Семён, определённый в реальное училище, подружился с одноклассником Евгением Вельегорским. Про них знали: Вельегорские из обедневших, но гордых. Это Семёна одновременно забавляло и раздражало, особенно когда к училищу подъезжала, сверкая лаком, пролётка и худой быстрый Евгений запрыгивал в неё, бросив на ходу небрежное: «Честь имею!»
Однажды, оказавшись у них в гостях, Семён пережил первые в своей жизни минуты острого унижения, обнаружив, что не знает, как нужно сидеть за столом рядом с такими людьми, пить чай, разговаривать. Зато потом, вспоминая, он с особым удовольствием останавливал свою память на мелких свидетельствах материального упадка Вельегорских – старой мебели, треснувшей чашке, блёклой шали, в которую куталась мать Евгения, смотревшая на Семёна с жалостливым любопытством.
Афанасьевы жили проще, но увереннее: у них был в селе Глотовка богатый дед Капитон Астафьевич, в чине старосты, а у того – большой бревенчатый дом с каменным низом, отара овец, конюшня и две коровы. Старший сын Капитона Матвей, обстоятельный и многодетный, обитавший в Саратове в съёмной пятикомнатной квартире, упорно шёл по церковной дороге. Младший, Михаил, служил в Петербурге, в лейб- гвардии, выбрав военную карьеру, хотя потом, спустя годы (от судьбы не уйдёшь!), тоже стал священнослужителем.
Случилось так, что Евгений Вельегорский однажды тоже побывал у Афанасьевых. Было это в 19-м, уже ползла по России Гражданская война. Матвей Капитонович, к тому времени рукоположенный, служил недалеко – ему дали приход в селе Красном. С Михаилом же связь прервалась – из Петрограда письма не доходили. Семён гостил у деда, когда через Глотовку шли белогвардейские части.
Худой, покрытый загаром и пылью Евгений, перетянутый щеголеватой портупеей, нашёл Семёна – был возбуждён, безостановочно говорил: «Россия не простит бездействия, надежда только на таких, как мы…» Звал с собой. Убеждал. А вечером, после его ухода в часть, расположившуюся на горе, у церкви, коварный дед Капитон зазвал внука в чулан, чтобы будто бы вместе вытащить оттуда старый сундук, и запер Семёна там. Знал Семён – засов в чулане хлипкий, можно сломать, но за ночь горячка его прошла. Слова деда о том, что, мол, нечего лезть в эту дворянскую свару, класть за них голову, поколебали его решимость.
Но более всего его охладила мысль: в белогвардейской части, которой командовал отец Евгения, он, Семён, поневоле стал бы тенью своего бывшего одноклассника. А чьей-либо тенью Семён становиться не хотел, потому и засов на чуланной двери к утру оказался цел.
