— ему нравилось, разложив увесистый том под зеленой редакционной лампой, смотреть на себя со стороны. Сидит человек, делает выписки. Культура, тяга к знанию, не то что типичный репортер, умеющий только бегать, а не знающий, где взять главное. Франкмасоны, тамплиеры, выписывал он. Храмовники. Цифры 3, 5, 7 и 9. «Дело всечеловеческой любви». Восходит к Крестовым походам, х-ха. («Х-ха!» он пометил на полях — потомство и этот листочек подошьет к полному собранию: черновики гения поучительны.) Мечтательное золото. Елагинцы. (О елагинцах Кугельский нечто слышал — Елагинский дворец располагался на одноименном острове, и там будто бы тоже собирались какие-то масоны, но их в восемнадцатом году взяли к ногтю; он не помнил, кто рассказывал про это.) С наслаждением выписывал он термины: слияние божества с самим собой. Истечение энергий. Алхимия!!! — три восклицательных знака на полях, и даже взвизгнул. Если все это не ложь, не сведение темных счетов — он сделает из этого фельетон, какого в «Красной» еще не было.
Всю ночь он обдумывал, как позабористей приложить новоявленных масонов, и предполагал даже составить из этого пьесу, а если повезет, то и кинодраму. С утра он отловил Плахова, сочинявшего еженедельный обзор происшествий: два самоповешения, три самоотравления, групповое изнасилование в парке «Сан-Галли» близ завода «Кооператор». Ужасное место был этот Чубаров переулок.
— Слушайте, Плахов, — сказал Кугельский с американской репортерской деловитостью. — Тут у меня наклевывается дельце. Донесли информацию. Но это получается по вашей части, так что я не хотел бы влезать. Корректность, понимаете? Вы как, возражать не будете?
— А что, по чубаровскому делу? — заинтересовался Плахов.
— Да нет, поважней, — многозначительно сказал Кугельский. — Дела политические. Масоны у нас в Ленинграде завелись, представляете себе?
— А, это, — сказал Плахов и несколько помрачнел. — Да чего про это писать-то. Это ж не убийство, не насилие. Собирались дураки, игрались…
— Нет, но то есть как?! — возмутился Кугельский. — Как это игрались? Вы не понимаете, это ведь политика. Они хотели установить другой строй.
— Ах, ну какой строй? — скучно сказал Плахов. — Три с половиной сумасшедших, из которых песок сыплется. Взяли и взяли, я слыхал про это, это вообще не по уголовной части. ГПУ занимается.
— Нет, но все-таки… Вдруг ваша епархия…
— Не моя, — брезгливо сказал Плахов. — Хотите — пишите. Хотя мой вам совет — не трогайте вы это дело. Если бы вы про чубаровских писали, это я понимаю. Это сволочи, мрази опаснейшие. И тунеядцы все. А эти — ну, что вы будете их… и так ведь Богом обиженные…
— Ну, я разберусь, — высокомерно сказал Кугельский. — Вы просто не понимаете всего, так сказать, смысла…
И он отправился на Гороховую, дом два.
Пропуск ему выписали на удивление быстро, но потом некоторое время гоняли с этажа на этаж, поскольку о деле ленинградских франкмасонов никто толком не был осведомлен. Отправили его сначала в шестое управление — по борьбе с церковью и сектами, как объяснил ему вежливый юноша с черными петлицами и странными на них эмблемами: гвоздь и гроб. Хотя, если вдуматься, что же странного: забиваем гвоздь нового в гроб старого. На рукаве молодого человека алел равнобедренный треугольник.
Кугельский послушно протопал на пятый этаж, в шестое управление, расположенное в комнате 5-25. Но там почти такой же строгий юноша сказал, что никакого дела франкмасонов они не ведут, а обратиться товарищу корреспонденту, скорей всего, надлежит в иностранный отдел, потому что франкмасоны — наверняка по их части. Франки же, не кто-нибудь. И он ровно усмехнулся, и Кугельский заметил, что эмблема у него была — звезда и крест, а на рукаве алели уже два треугольника, то есть он был лучше предыдущего.
Иностранный отдел располагался в другом здании, на Литейном, и Кугельский добросовестно доехал туда — было уже часа два пополудни; там пропуск выписывали куда неохотней, звонили в редакцию, проверяли, служит ли такой-то, — будто удостоверения мало, — и все затем, чтобы после получасового томления в приемной к Кугельскому вышел молодой человек, столь похожий на первых двух, что казался их третьим близнецом, только эмблема у него была — земной шар и серп, как бы серпом по шару. И треугольников было три, почти до локтя. Молодой человек смотрел на Кугельского с глубоким сочувствием и был настолько же вежливей первых двух, насколько портье в гостинице для иностранных туристов вежливей буфетчика на станции Любань. Он сказал, что весьма сожалеет, но никакого франкмасонского дела в иностранном отделе не ведут и не знают и что лучше всего товарищу Кугельскому прямиком обратиться в четвертый отдел, по борьбе с бывшими дворянами, офицерами и их террористическими группами. «Это, по видимости, к ним. Миллионная, четырнадцать».
Кугельский про себя загадал: если и там не знают — значит, Одинокий соврал. Но там внезапно улыбнулась ему удача. Пропуска там вовсе не понадобилось — позвонили наверх, и вышел к нему молодой человек хуже трех прежних, маленький, с подозрительно острыми зубами и с эмблемой в виде черепа, а под ним вместо косточек два скрещенных указующих перста. И на рукаве у него был не треугольник, а квадрат.
Молодой человек посмотрел на Кугельского и его удостоверение особенно ласково, и Кугельский робко улыбнулся ему в ответ.
— Славный вы какой, — сказал молодой человек с квадратом. — Какой мяконький.
Кугельский продолжал робко улыбаться, как идиот или даже как два идиота. Один идиот испугался, хотя бояться пока было нечего, а другой по-прежнему заискивающе глядел в глаза молодому человеку и раздвигал непослушные губы, силясь изобразить непринужденное веселье.
— Это вам не к нам, — сказал молодой человек. — Это собственная безопасность. Надо вам проехать.
— Может быть, не надо? — спросил Кугельский, поняв вдруг, что Плахов был все-таки человек опытный и, может быть, не просто так воздержался от очерка.
— Почему же не надо? — ласково спросил молодой человек с квадратом. — Непременно надо. Собственная безопасность — это очень важно. Вы сами-то как думаете?
— Я думаю, что очень, — выцветшим от ужаса голосом сказал Кугельский.
— Ну так поезжайте, товарищ Кугельский, на улицу Детскую. Знаете, где это?
— Я найду, — едва слышно пролепетал Кугельский.
— Во-во. И там вас примут, я позвоню. Полную как есть информацию выдадут. А то сделали тут, действительно. Ленинград — а они франкмасоне. Правду я говорю?
— Конечно! — горячо прошептал Кугельский. — Я про это и хочу…
— А вы сами не того? — спросил вдруг молодой человек, улыбаясь еще ласковей. — Не франкмасонин?
— Что вы, — совсем теряя голос, прошелестел Кугельский. — Как это возможно…
— Да очень просто. Если хотите заявить, то пожалуйста. Скидка будет, — доверительно прошептал молодой человек, словно предлагал какой товар.
— Я ничего, нигде, — заверил Кугельский.
— Ну, тогда на Детскую, — посоветовал молодой человек. — Поезжайте, они ждать будут.
Кугельский понял, что отступать некуда, и отправился на Детскую, что на Васильевском острове. Там, в доме семь, располагался без всякой вывески отдел собственной безопасности. Мысля логически, Кугельский ожидал увидеть там молодого человека еще меньше ростом, повышенной ласковости, с большими зубами и двумя квадратами, а что за эмблема будет на петлицах — он боялся и думать; но спустился за ним вполне заурядный и не слишком молодой сотрудник в гражданском, в обычном сером костюме и лаковых ботинках. Весь он был удивительно нейтральных тонов и такой внешности, что мог принадлежать к любому сословию или цеху. Видно было, что собственная его безопасность на высоте.
— Проходите, — пригласил он любезно. Дом семь был небольшой, трехэтажный, тоже очень безопасный. На втором этаже был чистенький кабинет, а в нем Кугельскому предложили стул.
— Про остромовцев написать хотите? — дружелюбно спросил гражданский. — Вы знали, может, его?
— Откуда же, — даже обиделся Кугельский. — Никогда не видел.
