первой же встрече; как она все расскажет ему, уже все знающему. Как он не найдет греха в ее предательстве. Как он оправдает его.
Простить и разрешить мог он один — точней, Бог через него. Бог любил Даню, чудесно спас его, сделал ее предательство поправимым и, как знать, простительным. Она ждала его, как дурочка в сказке ждала своих парусов. И вот он сидел в трамвае, где она пела и просила милостыню, — в желтом дребезжащем трамвае единственного пензенского маршрута, от базара к вокзалу, базар-вокзал.
Он сидел на коричневом сиденье и смотрел мимо нее невидящими восторженными глазами, смотрел мимо нее и не видел ее. И она боялась встать прямо перед ним, ибо это значило бы нарушить условия. Она стояла поодаль, в проходе, любовалась его неземным, светящимся лицом и ждала. Несколько раз он скользнул по ее лицу золотыми невидящими глазами. И снова устремил их туда, где не было для нее места.
Она забыла петь, забыла просить и молча любовалась им. Он исхудал, исчезла добрая, прекрасная юношеская размытость черт, обозначился острый подбородок и решительные, даже вдруг татарские скулы. Неизменны остались волосы, мягкие, волнистые, которые она решилась погладить всего однажды. Он весь был не здесь, и это ясней ясного говорило, что прощения нет, — его новая высота обозначила ей все ее падение. Она вдруг увидела себя со стороны — пыльная, погасшая, прежде времени постаревшая Надя, сломленная непоправимо, безнадежно. До Пензы была надежда, но теперь нет. Она жила с Остромовым уже давно, не дождавшись третьего знамения, — жила потому, что жалела его, тоже старого, опустившегося. Ей надо было кого-то жалеть, не так, как жалеет большинство, желающее возвыситься этой жалостью, а так, как гусеница ползает и бабочка летает. Эта жалость была ее жизнью, другого дара ей не было дано, и отнять этот дар было так же немыслимо, как запретить воде течь, а песку сыпаться. Не будь Остромова, это направилось бы на другого, на первого ребенка во дворе, но Остромов был тут, и он дождался своего часа. Она переехала к нему не сразу, долго ждала неизвестно чего, — но через полгода стала жить с ним, и он, хмурый, вечно злобный, смягчился. Он иногда теперь даже мечтал вслух, как после ссылки увезет ее на Кавказ, и там они заживут. У него были знакомства на каком-то чайном заводе, он даже написал туда, но ответа не получил.
Она с брезгливой ясностью видела себя со стороны и молилась только об одном — чтобы Даня не узнал ее. Она робко встала за спинку его сиденья и видела теперь только затылок, мягкие волосы, которых так хотелось коснуться. Но это было нельзя. Он все-таки достиг, чего хотел, и она смотрела молча, благоговейно.
Все так же ничего не замечая вокруг себя, он сошел у вокзала, где трамвай делал круг. Надя смотрела ему вслед почти спокойно, как смотрела бы дурочка на свои паруса, оказавшиеся багровым закатным облаком. Вот они прибыли, но ведь никто не обещал, что их можно будет потрогать. Ни одно предсказание не врет — просто оно сбывается так, что лучше бы не сбывалось; ибо мы получаем только то, что заслужили, а заслужили мы только это. И потому всякая беда обжигает нас правдой, а всякое счастье выглядит ошибкой разносчика: шел в комнату, попал в другую.
Трамвай заполнился и медленно, натужно, с дребезгом пополз по Московской.
запела Надя дрожащим, дребезжащим, жестяным голосом.
Подавали мало, но какое-никакое подспорье. Переписывать на машинке ссыльную не брали, получить медицинский диплом она не успела. Копейки присылала мать. В трамвае Надю уже хорошо знали, нужно было чаще обновлять репертуар. Голоса, конечно, почти не было, но она пела и романсы, и новые песни, например, про конницу Буденного. Ни зимой, ни летом она не снимала бурого платка. Ее считали блаженной, старухи просили ее молиться за родню, даже милиция не гоняла — куда еще деваться сумасшедшей? Остромов хотел умаслить губначздрава Стецкого, выписать ей справку, но Стецкий шейного знака не понял и Остромова прогнал в ту самую шею.
Остромов не знал об ее предательстве. Рассказывать не было смысла, а если б и рассказала — он не удивился бы и не озлился, он просто бы ничего не понял. Как можно было не сказать? Он, не колеблясь, рассказывал Райскому все про всех, хотя никому не вредил нарочно. Было твердое чувство, что с этими можно иметь дело. Кто же знал, что друг друга они боялись больше смерти, что расправ хотели больше, нежели бессмертия, что с ними немыслимы были никакие кошки-мышки, а только собачки-косточки? В первое время он не мог себе простить этой недальновидности и сидел дома, не выходя на улицу, ни с кем не видясь, ничем не питаясь. С Надиным приходом он оживился, повеселел, стал подумывать о заработке. В Пензе, да еще в двадцать седьмом году, было, конечно, не до спиритических сеансов. Но чувство власти хоть над кем-то разгоняло его кровь и освежало ум. Надя пришла к нему не от одиночества, — одной было легче, — а от чувства, что нужна ему: ей самой ничего уже не было нужно. И он благодарил, утешал, внушал, что ссылка — чушь: что такое ссылка? Еще заживем…
В этот день Надя собрала рубль с полтиной — не так плохо, Остромов со своими снадобьями иной раз и этого не зарабатывал. Она медленно, тяжело пошла на Купеческую, ныне Михайловскую, в честь убитого в пятом году типографа, — вскоре переименовали и ее, поскольку старухи упорно шептались, что улица названа в честь архангела Михаила, и она сделалась Чапаевской. Здесь они снимали комнату у бывшей купчихи Сысоевой. Купца Сысоева взяли в заложники и расстреляли в числе сотни других в ноябре восемнадцатого года. У него осталась дочь Таисия, которую никто не брал замуж. Ее приняли в текстильный техникум, но не пускали в комсомол. Она считала мать виновницей всех своих бед, шпионила за ней и доносила. Купчиха Сысоева была, должно быть, в прежние годы бабой решительной и даже властной, но теперь из нее словно вынули все кости, и она дрожала и зыбилась, как студень. Она жила как бы без разрешения, опасалась лишний раз открыть рот, страшно боялась дочери и часто по вечерам скулила вполголоса, одна в своей комнатушке, сидя на бессмысленно высокой кровати, утираясь концом платка. Дочь сначала подлещивалась к постояльцам, считая их новыми людьми, но, узнав, что они ссыльные, стала их тиранить так же, как тиранила мать. На Остромова она покрикивала, Надю считала
