хотя сам нигде не учился этому, и беседовал с ним о преимуществах разных профессий. Леше Кретову хотелось работать так, чтобы много путешествовать и пореже видеть людей, и Даниил Ильич подсказал ему: геолог — вот то самое. Он подарил ему книжку Ферсмана и рассказал, что знал, о происхождении Земли — в частности, о том, что поиски драгоценных камней немыслимы без знакомства с обитателями шрустра; но об этом он говорил осторожно, чтобы не закрыть мальчику Кретову собственных путей к познанию. После этих поездок Леша поздоровел, выучился плавать и в школе уже почти не болел.
— Дядя Данила, — спросил Кретов однажды. — Почему вы один живете?
— Не знаю, — сказал Даня. — Вот же, я не один. Ты со мной.
— Я чужой. А почему своих нет?
— Есть, да их не видно, — загадочно ответил Даня.
— А-а, — протянул Леша и не стал лезть с расспросами. За это Даня любил его тоже. Леша, однако, много думал над этим ответом. Он понял, что у дяди Данилы есть своя шпионская сеть, но хорошая. Все ведь говорили про шпионов, иногда их ловили. Он стал бояться, что дядя Данила — шпион, и значит, его тоже возьмут.
— Дядя Данила, — спросил он недели через две, уже в Ленинграде. — А почему столько шпионов?
— Да они не шпионы, — сказал Даня полушутя. Он заканчивал важную главу, и ему было не до того. Леша Кретов играл на полу в настольную, а в его случае напольную игру «Красная конница» и дописывать не мешал.
— А кто?
— Это они говорят, что шпионы. Чтобы отстали.
— А-а, — опять протянул Леша. Он немного помолчал и задал следующий вопрос — как всегда, странный. Вот еще за что его можно было любить — Даня никогда не мог угадать его следующий вопрос.
— А если не скажут? — спросил он.
— Тогда их наградят за стойкость, — машинально ответил Даня. Он как раз писал о жаростойкости колонн в шрустре.
Больше Леша Кретов его в тот день ни о чем не спрашивал. Ему хватило.
Одноклассники не любили его, но не трогали. Он был молчалив и неопрятен, но как-то взросл, как все много болевшие дети. Он слушал равнодушно, ничем не выражая отношения к услышанному, но все запоминал. Он задавал неожиданные вопросы. Даниилу Ильичу казалось, что Леша освоит левитацию куда раньше, чем он сам.
Мальчик Кретов не знал, как относится к Даниилу Ильичу. Это не было любовью в собственном смысле, ибо вообще мало способен был к любви. Слова «аутизм» тогда еще не знали. Кретов был странным мальчиком, он все хотел привести в систему, подчеркивал в газетах одно и то же слово, если оно часто встречалось на странице, и думал, что все в мире управляется законом чисел. Если к ним присмотреться, можно будет предсказывать. Но без Даниила Ильича мир терял стройность. Даниил Ильич мог увести от людей в края, где никто никого не обижал и где занимались истинным делом. Он был вестником другого мира, в котором Алеша Кретов был гораздо более дома. И потому, когда Даниила Ильича долго не было дома или он работал, Алеша Кретов чувствовал нехватку воздуха.
Однажды Даня рассказал ему сказку про ученика чародея — всю, вплоть до убийства принцессы и спасения от чумы.
Он рассказывал ее долго, четыре вечера, но Леша Кретов все не поправлялся — он подолгу выбирался из обычной простуды, а с корью провалялся однажды три недели. И потому на пятый вечер он все еще метался, и лицо у него горело, но он шепотом требовал конец — а какой конец был у этой истории?
Хасан остался один и правил на острове, и силой его чародейства остров процветал, импровизировал Даня, понятия не имея, чем все это закончится. Рабыня оставила ему сына, которого Хасан растил, обучая волшебству. Но в один прекрасный, а на самом деле ужасный день мальчика, игравшего на берегу, похитила птица Рух. Долго искал его Хасан, но гнездо птицы Рух далеко, на черном острове, и лишь через три года приплыл он туда. Птица Рух воспитывала мальчика по своим рухским законам, которые быстро превращают человека в ее подобие. Через год он умеет летать, через два — побеждать в драке любую другую птицу, а через три свободно пересекает океан, не нуждаясь в остановке на мачте случайного корабля.
Хасан приплыл на остров, но подняться на скалу, чтобы сразиться с птицей, не мог. Ибо злой волшебник охранял этот остров, и заклятие, наложенное им, было страшно: ни один другой чародей не мог проникнуть на эту скалу. А простому смертному нечего было там делать — он не был страшен птице Рух.
И тогда, продолжал Даня, Хасан у подножия скалы отрекся от своего чародейства и выбросил в море перстень чародея, знак высшей власти. И скала пропустила его, и он прошел в пещеру, где страшным каркающим хохотом смеялась над ним птица, и так же смеялся его выросший сын.
— Сын мой, — сказал Хасан, — я был великим чародеем, отдал для этого все и отрекся от всего.
— Не слушай его, — прокаркала птица, — у него ничего не было, он нищий.
— Сын мой, — продолжал Хасан, — я потерял твою мать, чтобы спасти остров, но теперь у меня нет острова, остался только ты.
— Да и того не осталось, — каркала птица, — он уже не твой, а мой.
Алеша Кретов начал подозрительно сопеть.
— Сын мой, — сказал тогда Хасан, — вспомни это, — и показал выросшему сыну зеркальце, и сын увидел себя и ужаснулся перемене. Он увидел свой клюв, свое хищное лицо, свои сутулые птичьи плечи, увидел старого отца перед собой, зарыдал и бросился на камни перед ним. А отец присел погладить его по голове, и они забыли о птице Рух.
— Хорошо же, — прокаркала птица, — я улетаю с этого острова, который осквернен человеком. А вы остаетесь здесь вдвоем, и обратной дороги вам нет. Посмотрю я, как вы здесь выживете, два человечка на острове, где нельзя быть человеком. Прощайте, бескрылые!
И она улетела, а отец и сын, обнявшись, смотрели ей вслед без особенного сожаления.
— Ну, они выжили там? — спросил мальчик Кретов.
— Конечно, — успокоил Даня. — Ведь у них было зеркальце. Они поймали луч, развели огонь, ну и вообще, как говорится, началась цивилизация…
Сам он не очень верил в такой исход. Но придумалось так, а особо раздумывать было некогда. И мальчик Кретов в тот вечер заснул почти здоровым.
Матери Алеши Кретова не слишком нравился одинокий мужчина, который бог знает о чем толкует с мальчиком и непонятно чему его учит. На третье лето она не отпустила Лешу с Даниилом Ильичом в Мещеру, и Леша спокойно принял это, не плакал. Может быть, в том, чтобы отдаляться от всех и ни к кому не привязываться слишком, была своя правда — и Даня с легким сердцем уехал в очередное одинокое странствие, где услышал много новых откровений. Будь с ним Леша, он бы их, конечно, не услышал.
Ранней зимой 1939 года эзотериков стали брать по второму кругу.
Было уже все равно, кого брать. Всех, кого не расстреляли за былые грехи, достреливали. Всех, кого выпустили, вылавливали снова, выковыривали из складок, куда они предусмотрительно забились, и наказывали за старое — кого смертью, кого сроком. Ссылка более не практиковалась, ибо гальванизация осмысленна тогда, когда усиливается.
Галицкий упоминался в нескольких протоколах. Левыкин вспомнил, что видел его. Остромов, взятый в Абхазии на чайной фабрике и умерший после третьего допроса от сердечной недостаточности (тогда все умирали от сердечной недостаточности, выражавшейся во множественных гематомах), успел показать, что да, такой был.
Галицкий был фигура странная, недостоверная. В прошлый раз его не тронули, ускользнул. И вот теперь он спокойно работал в отделе учета, в странном тресте, которым тоже пора попризаняться, — но это успеется: подозрительно было то, что Галицкий запомнился единицам. О нем никто не мог сказать ничего определенного. Он хитро замаскировался. Никто не помнил даже, где он живет. Его быстро нашли по
