вечерняя.
На этот раз прозвучало нежно и романтично, что тоже мне не понравилось. Однако я промолчала. Пожалуюсь позже, когда пойму, какой от этого будет толк.
— Я уже спросила тебя, где Жан-Клод. Сейчас я спрашиваю снова. Где он и что он делает?
— Разве ты не ощущаешь его?
Я подумала и покачала головой.
— Нет.
Приступ страха ударил в кровь как шампанское и наверняка отразился на лице, потому что Реквием взял меня за руку.
— Он жив и здоров, но изо всех сил закрывается щитами, чтобы не дать Арлекину прочесть мысли твои, или его, или царя волков.
— Значит, их было в городе больше двух, — сказала я.
— Почему ты предположила, что их всего двое?
— Больше я не видела.
— Видела — каким образом?
И снова мне не понравился вопрос и не понравилось, как он был задан.
— А это важно?
— Может быть, и нет. Но Жан-Клод действительно обнаружил их более двух в вашем прекрасном городе.
— Поражена, что Жан-Клод сумел не допустить их к нам ко всем, — сказала я.
— Поражены мы все. — Рука Реквиема на моей руке сжалась и тут же исчезла под черным плащом.
— Расскажи мне с вампирской точки зрения, что я тут пропустила. Кстати, сколько я валялась в отключке?
— Сейчас только ночь того дня, когда тебя ранили. Ты валялась в отключке, как ты это назвала, всего несколько часов.
— Часов, не дней?
— Не дней.
Я потрогала живот — он не болел так, как ему полагалось бы. Я стала задирать больничный халат, в который была одета, но остановилась, глядя на этого мужчину. Он мой любовник, но… вот почему-то при нем мне было не так просто, как при других. При Мике, Натэниеле, Жан-Клоде, Ашере, даже при Джейсоне — я бы просто осмотрела рану. При Ричарде — то ли да, то ли нет. Но при Реквиеме мне было неловко по другим причинам.
— Посмотри на рану, Анита. Я не озверею от вида твоей наготы.
Прозвучало это так, будто я его оскорбила. Поскольку вампир он старый, то одно из двух: либо он специально дал мне услышать эту интонацию, либо так расстроен, что не владеет собой.
Я выбрала компромисс: подняла халат, накрыв нижние конечности простыней.
— Я не животное, Анита. Я могу вынести вид твоей наготы, не впадая в безумие.
Гнев и презрение звучали в голосе так густо, что стало ясно: я его вывела из себя.
— Никогда не сомневалась в твоем самообладании, Реквием, но невозможно при тебе быть голой как ни в чем не бывало. Мне нужно только посмотреть на собственное тело и увидеть, как там рана. Не делая из этого ни ах-какого-события, ни романтики.
— И не было бы ах-какого-события, если бы на моем месте был Жан-Клод?
— Жан-Клод думал бы о деле, а романтику оставил бы на потом.
— Настолько он холоден?
— Настолько он практичен, — ответила я. — Мне это в мужчинах нравится.
— Я знаю, что не нравлюсь тебе, звезда моя вечерняя.
И снова та же густота эмоций в голосе. Я тогда сделала единственное, что могла: перестала обращать на него внимание.
На месте порезов от когтей розовели шрамы. Как будто заживали уже месяц. Я провела рукой по коже — она была гладкая, как будто ее сияние вызвано текстурой.
— Сколько часов?
— Сейчас девять вечера.
— Десять часов, — сказала я тихо, будто себе не веря.
— Около того.
— И так зажило за десять часов?
— Очевидно.
Еще слышалась злость в его голосе, но уже намного меньше.
— Как?
— Должен ли я процитировать: «И в небе и в земле сокрыто больше, Чем снится вашей мудрости, Горацио»? Или достаточно просто сказать, что я не знаю?
— «Не знаю» — достаточно, зато сейчас я хотя бы поняла, что ты цитируешь «Гамлета». А теперь расскажи мне, что случилось, пока я спала?
Он подплыл ближе, легкая улыбка изогнула его губы:
— Твои друзья убили одну вампиршу из Арлекина во сне. Хотя этот высокий, Олаф или Отто, жаловался, что она была мертва. А он хотел, чтобы она дергалась, когда ее режут.
Я поежилась, будто от холода, и опустила халат, потом попыталась не думать об ужасах, связанных с Олафом, и сосредоточиться на деле.
— Их должно было быть двое, вампиров Арлекина.
— Ты признаешь, — сказал он. — Ты признаешь, что послала их убивать вампиров Арлекина.
— А чего такого? Признаю, конечно.
— Жан-Клод сейчас сцепился в споре с советом на тему о том, будет ли Арлекин в своем праве, если перебьет за это нас всех.
— Если они не присылают черную маску, но убивают, и не при самозащите, то это для них означает смертный приговор.
— Кто это тебе сказал?
Я подумала, сознаваться или нет, но потом пожала плечами и сказала:
— Белль Морт.
— И когда наша красивая смерть с тобой говорила?
— Приходила в видении.
— Когда?
— Когда мы трое умирали. Она мне помогла набрать энергии, которой на троих хватило.
— Зачем ей помогать Жан-Клоду?
Будь тут Жан-Клод, я бы рассказала правду, всю правду, но тут был не он. Реквием же — ну, обычное для него странное поведение. А я не знала, захочет ли Белль, чтобы мусолили и обсуждали ее слова.
— Кто знает, почему Белль делает то или иное?
— Ты лжешь мне. Она сказала тебе причину.
Он знает, что я вру. Этого только не хватало.
— Оборотни мне говорили, что они уже не чуют нюхом, когда я лгу. И даже ритм дыхания не меняется.
— Я не нюхаю запах и не слушаю твое тело, Анита. Я просто чувствую ложь. Почему ты не говоришь мне правду?
— Я расскажу Жан-Клоду, и если он скажет, что можно, тогда расскажу.
— Значит, у тебя от меня есть секреты.
— Знаешь, Реквием, у нас тут черт знает что творится, а ты занят своими ранеными чувствами вместо вопросов жизни и смерти.
Он кивнул:
— Я сегодня будто с содранной шкурой, весь расклеенный. Еще в кабинете Жан-Клода началось.
— Тогда мы были под воздействием, — напомнила я.
