Серов переложил ноги, зевнул, оскалив свою волосатую пасть, и неторопливо начал.
— Мужик шел. Уж он ше-ол, ше-ол — устал, сел. Кхэм, — откашлянул Серов. — Уж он сиде-ел, сиде-ел, сиде-ел — взял и лег. Уж он лежа-ал, лежа-ал, лежа-ал — задремал.
— Сколее, тятя, сколее...
— Не перебивай, а то не буду. Так. Ну вот. Уж он дрема-ал, дрема-ал, дрема-ал...
«Тьфу, будь ты проклят! И сказки-то у них...» — злился Ветров.
...— Уснул. Да... Вот уж он спа-ал, спа-ал, спа-ал...
3
Утром Ковалев пришел поздно и товарищей в казарме уже не застал. Двенадцать коек стояли пусты и одиноки. По ложке на межкроватном столике он увидел, что они уже позавтракали и, вероятно, сейчас на работе. Илья проглотил позывную слюну и решил пошарить хлеба. Хлеба не было. Он обошел все столики — и нигде ни крошки. Вот черт! А жрать как хочется!.. Он хотел уже идти, но вернулся и, на счастье, открыл свой столик. На нижней полке, прикрытый газетой, стоял бачок и хлеб. От бачка до головокружения пахнуло мясным супом с поджаренным луком. Мельком взглянув на записку, на которой наспех было нацарапано: «Жри, сволочь!», он вытащил бачок и оторвался от него, когда алюминиевая ложка заскрипела по дну и от хлеба остались только маленькие крошки. Он сунул бачок обратно и, собрав в кармане махорку, закурил.
А спать как хочется! Все бы отдал он, чтобы поспать. Лечь бы сейчас! Только прилечь — и готово. Сразу же все поплывет, потом сам поплывешь куда-то, и будет тепло, мягко. По всему телу после еды хлынула липкая истома, она связала все члены, и нет возможности и желания повернуть, пошевелить ими.
«Все-таки надо идти», — мелькнуло у Ильи. Он разом встал, чтобы встряхнуть с себя сонливость, и быстро зашагал из казармы на конюшню.
В стойлах возились красноармейцы. Одни из них подбрасывали лопатами землю, другие разравнивали, третьи небольшими бабами трамбовали ее, с каждым ударом глухо гакая. Илья прошел в один станок и, нагнувшись, начал разбрасывать комья глины, но ударяющая баба пошла на него, все ближе и ближе, к самым рукам. Илья отпрянул и, видя, что его здесь не хотят, перешел в другой станок и потянулся к бабе, чтобы помогать. Фома быстро отбросил бабу в другую сторону, повернувшись к Илье задом.
— Тьфу! — выругался кто-то из красноармейцев.
Илья оглянулся туда. Кадюков со злобой швырнул бабу в угол и рывком вытер себе взмокший лоб. Остальные тоже поставили бабы и лопаты и молча уставились на Кадюкова.
— Ша, ребята! — рыкнул Кадюков. — Терпежу больше нет.
Красноармейцы, сдвинув брови, отвернулись.
— Ковалев! — крикнул Кадюков. — Скажи ты нам, долго ты будешь нас мурыжить? А?
Ковалев быстро откинулся на столб, отставил одну ногу, хотел кашлянуть, но у него не вышло. Засвистать хотел — у него тоже не получилось. Губы как-то не подчиняются.
— Ну?!
Илья сдвинул фуражку на глаза.
— Говори, гад! — чуть не плача, закричал Кадюков.
— Чего тебе надо от меня? — не поворачиваясь, проговорил Ковалев.
— Чего? Сволочь, он еще спрашивает — «чего»? Чтобы ты человеком был, как другие. Вот чего!
Илья засунул руки в карманы и, видимо, в такт каким-то своим мыслям закачал носок сапога.
— Говори! — зарычал на него Кадюков. — Говори, что ты есть за человек! Не выпустим отсюда, пока не скажешь. Говори, сволочь!
Илья дернул плечами, как бы не понимая, что они привязались к нему.
— Слышишь, Илья, — мягче заговорил Кадюков. — Тебя добром спрашивают. Неужели ты хочешь подвести своих товарищей? В лагерях первый взвод мучил, а сейчас за нас взялся. Ты думаешь, что здесь нет командиров, так что угодно можно делать?
— А вам что? — заговорил Ковалев. — Вы что за комиссары? Чево вы?.. Что я вам сделал?.. Что я, что ли...
У Ильи задрожал подбородок, он сорвал с себя фуражку и закрылся.
— Тпру-у! — заорал Кадюков на въехавшего с глиной Корыпалова. — Куда прешь? Не мог тише? А ну вас!
Он рванул свою бабу и с плеча начал ею гвоздить, закусывая губы.
Корыпалов остановился было, похлопал глазами на Кадюкова и товарищей, сердито, рывком хватающих работу, пожал плечами и поехал дальше. Илья вскочил на воз, помог сбросить глину и уехал с Корыпаловым в забои.
Ковалеву, приехавшему с одиннадцатью товарищами в город, казалось, что наконец-то он избавился от Курова, Липатова и Карпушева, хороводивших в первом взводе. Но после первой же отлучки ему «по- товарищески» сказал Тихонов, начальник команды, что это первая и последняя, и в тот же день была выпущена специальная стенгазета с одиннадцатью заметками исключительно о нем.
Больше всего Илью кольнула заметка Граблина, второвзводника, который и писать-то научился только перед лагерями.
«Товарищ Ковалев у нас по Ленинской путе не идет», — писал Граблин.
«Вот стерва! — злился Ковалев. — По какой же я, по-евонному, пути иду? По буржуазной, что ли? При чем тут Ленин? Дураку-то и грамота не впрок».
Не меньше его обозлило и стихотворение какого-то «Снайпера»:
«Баскаков, холера! — вспыхнул Ковалев. — Кургузый черт! «Снайпер»! В корову-то не попадет, а туда же!»
Ковалев взялся за работу. На конюшне рвал и метал, начал опять зубоскалить и уже по своей
