на красноармейцев и сгребая их в подветренные углы и канавы.
Отгукал тир, отстонал в конском топе эскадронный плац. Лагерь свертывался, части собирались на маневры. Лихорадка сборов трясла людей.
Эскадрон, пополнел, в рядах у него замаячили двух-трехлетние усы, изредка зачернелись молодые окомелки бород. Это — старовозрастные переменники.
В конском составе тоже изменения. Появились вислобрюхие обыватели с репейчатыми гривами, с подвязанными хвостами.
Гарпенко с утра до вечера мечется то на конюшни, то в кузницу, то в казармы.
— Как подковали Бельгийца! Что вы, не знаете, что у него подошва намятая? Перековать! Волге закрепили подковы? Не прохлопайте! Что с собою берете? Что это тут? Чья подушка в повозке? Убрать! А это чьи ящики? Что в них?
— Походная библиотека, товарищ командир.
— Шерстеникова сюда!
— Шерстенико-ов! К командиру!
Из эскадрона вываливается Шерстеников с фанерным ящиком на животе.
— Это что у вас?
— Тута? Тута беллетристика.
— А там?
Шерстеников ставит пудовый ящик на землю и показывает командиру.
— В этом — общеполитическая, в этом — массовый отдел, а в этом — так просто подшивки газет и журналов.
— Еще есть?
— Есть. Один только. Там — материалы для стенгазеты. Сейчас принесу.
— Это ты с военкомом набрал их?
— Нет, сам. Запас, думаю, надо.
— Оставьте один ящик, кладите в него, что угодно, а остальное — в город.
— Чего, товарищ командир, брать-то? — опешил Шерстеников.
— А уж это с военкомом договоритесь — чего.
— Опять назад, — бормочет Шерстеников. — Только уложил.
С повозки командир снимает сундук, ящик портного с принадлежностями и еще кой-чего, насованного или про запас, или от ненужного усердия и предусмотрительности — взять все.
— Нонче маневры-то, видно, как полагается будут, — гадают переменники.
— Лошадей командир бракует напропалую. Чуть что — и в обоз. Видно, далеко ехать.
— На собранье скажут небось.
— Как там будет насчет табаку? Не слыхали?
— Ежели не будет табаку, плохо будет.
— Ты чего с собой берешь?
— Ничего не дали. Подушку с одеялом хотел взять — не дали.
— Маневры, брат. Как в боевой обстановке.
В классе казарм военком инструктировал политбойцов. Он горячился, заставляя обязательно записать вопросы политической агитации, переспрашивал их, как они поняли, заранее намечал из них взводных парторганизаторов.
Вечером в конном строю эскадрон выровнялся для осмотра. Гарпенко и Смоляк осмотрели каждого, прощупали переметные сумы и кобуры, заставили объехать вокруг конюшни и распустили.
— Через полчаса отбой. Живо расседлывать!
Красноармейцы завозились у подпруг.
— Слышал? — с таинственным видом спросил старшина у расседлавшего Хитровича.
— Чего?
— Отбой-то через полчаса. Это уж ясно! Меня не проведешь, стрелян.
— Чего ясно?
— Тревога будет, вот чего. Уж это как пить дать! Помкомвзводы! — заорал он. — В порядок все, тютелька в тютельку чтобы! В случае чего — моментом чтобы! Не растерять!
Красноармейцы перешептывались.
— Ша, ребята! Ночью держись. Не миновать тревоги. Уж это не впервой. Раз старшина зашебаршился — значит, чует. Вот помяни мое слово. Ты ее не завязывай, а так только, сверху положи.
Еще ежась под шинелями на голых топчанах (все увезено в город на зимние квартиры), красноармейцы про себя мысленно определяли, за что, вскочив, сначала схватиться. Сначала штаны надо, потом портянки — вот они: на каждом сапоге по портянке развернуто, — потом гимнастерку, шинель, пояс, фуражку и так далее. Вот как надо. Хорошо, что штык с винтовки снял и в ножну воткнул, а то с ним мучение...
Ночью эскадрон, получив задачу, на рысях оторвался от стрелкового полка и утонул в лесных зарослях по старой, аракчеевских времен, московской дороге.
2
Весь лес, охвативший заросшую дорогу и справа, и слева, и спереди, и сзади, замыкал ехавших плотной стеною. Он слился с потемками ночи, заслонил даже небо своими разлапистыми сучьями, и, казалось, разведчики провалились в него, и сейчас, куда ни сунься, везде натыкаешься на стволы, колючую хвою, ветви и поросли молодого березняка. Лошади, ступали осторожно, отфыркиваясь от колючих веток, шарахаясь в сторону от вдруг засеревшей муравьиной кучи или блеснувших огоньков с коры подгнившей березы. Всадники ехали молча, целиком превратившись в слух и внимание. От чрезмерного напряжения головы наполнялись звенящим гудом, в глазах бегали зеленые огоньки, от лесных шорохов пробирала дрожь и рука невольно натягивала поводья.
— Куров! — глухим полушепотом окликнул задний. — Постой-ка!
— Ну?
— Давай закурим. А? Во рту слиплось, прямо язык не ворочается.
— Не выдумывай.
— Я закурю. В рукав?
— Я те закурю.
Замолчали. Опять едут, отводя ветви от лица, нагибаясь под толстые сучья, выбрасывая запутавшуюся винтовку или длинношеюю пику.
— Куров!
— Чего?
— Закурю. Мочи нет.
— Молчи, черт! «Мочи нет»! Как будешь на войне-то?
— Ну так то на войне.
— Езжай вперед.
Дозорный чмокает, бренчит шпорами.
— Ну-у!.. Не идет, сволочь.
— Езжай, езжай!
Куров останавливается и тычет прикладом заупрямившуюся лошадь по крупу. Чувствуется, как лошадь прижала хвост и засеменила ногами.
— Не идет, там лесина поперек дороги.
— Скачи.
— Куда скачи? Там не видно ничего. Может, там еще лесина.
— Пускай, не то...
