обращением поэта к сыну:
Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле спи. Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.
Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам. И не спрашивай, если скрипнет дверь,
'Кто там?' — и никогда не верь отвечающим, кто там.
В начале строфы Бродский употребляет союз 'поэтому', тематически связывающий данное предложение со значением предыдущего, то есть с мыслями поэта 'о себе и о большой стране'. В соответствии с этим 'поэтому' в контексте стихотворения может быть прочитано как 'потому что я думаю о тебе'? Но в этом случае словосочетание 'большая страна' не может соотноситься с США. Если поэт думает о сыне, он думает о той стране, в которой тот остался. Сравните также строчки из стихотворения 1978 года 'Полдень в комнате': 'Я родился в большой стране, / в устье реки. Зимой / она всегда замерзала. Мне / не вернуться домой'.
Еще большую загадку представляют строки о 'тресках', которые одна за другой 'пробуют дверь носком' в доме поэта, 'живущего около океана'. Речь о них идет в конце одиннадцатой и в двенадцатой частях стихотворения.
Впервые 'треска' появилась в восьмой части стихотворения с песней о Времени и Пространстве. При интерпретации было высказано предположение, что в песне раскрывается метафизическая концепция творчества Бродского в условиях эмиграции. И действительно, после отъезда понятия Пространства и Времени приобретают особое значение в его поэзии, определяя ее философскую направленность и образную структуру. Исходя из этого, можно предположить, что 'трески', которые вереницей идут к дому поэта и 'просят пить, естественно, ради Бога', соотносятся с представлениями Бродского о русских эмигрантах в Америке.
Учитывая тот факт, что в первой части стихотворения собственное тело кажется поэту 'свернутой в рулон трехверсткой', строка, предваряющая появление 'тресковых' в одиннадцатой части стихотворения ('страны путают карты, привыкнув к другим широтам'), может быть прочитана следующим образом: страны путают тела (людей), которые 'привыкают (вынуждены привыкать?) к чужим широтам'. И в этом смысле название стихотворения 'Колыбельная Трескового мыса' соответствует его жанровому своеобразию — исповеди эмигранта. Мысли и чувства, переданные в стихотворении, отражают мироощущения человека, оторванного от родной среды и привычного круга общения, который глубокой ночью остается один на один с самим собой и со своими воспоминаниями.
Недоверчивость, с которой Бродский говорит в стихотворении о косяке идущих к его дому тресковых, соответствовали его отношению к выходцам из России в Америке. В качестве примера приведем отрывок из интервью Бродского Белле Езерской (1981). Когда журналист обратилась к поэту с просьбой принять участие в готовящейся публикации, Бродский поинтересовался:
И.Б.: Итак, что это будет? Б.Е.: Книга. Сборник интервью с русскими мастерами в эмиграции. И.Б.: С кем?
Б.Е.: Вас интересует, кто, кроме Вас, будет включен в сборник? И.Б. (подумав): Да нет, не особенно. У меня никаких предубеждений нет. Б.Е.: Если бы не Игорь Ефимов, я никогда не обратилась бы к Вам.
И.Б.: Почему? Б.Е.: О Вас говорят, как о человеке высокомерном и недоступном, особенно для нашего брата-эмигранта. (…) И.Б.: Я не знаюсь только с негодяями. С заведомыми негодяями. Но даже в этом случае я стараюсь собственными глазами убедиться, так это или нет. Правда, в последнее время я стал иногда отключать телефон, потому что просто стало невозможно работать. А вообщето… терпимости у меня навалом. Б.Е.: В одном из интервью Вы сказали, что вынуждены в эмиграции знаться с такими людьми, с которыми дома и разговаривать бы не стали.
И.Б.: Да. Половине из тех, с кем я общаюсь, выпадает роль улицы, двора.
Б.Е.: То есть, Вы сами отводите им эту роль?
И.Б.: Это, примерно, то же самое.
Б.Е.: Но качество общения, видимо, изменилось. Там Вы нуждались в помощи, здесь люди ищут у Вас помощи и поддержки. В большой концентрации это, видимо, утомительно?
И.Б.: Люди находятся в чрезвычайно стесненных и напряженных обстоятельствах. То, как они ведут себя, скорее характеризует обстоятельства, чем их.
Б.Е.: У них хватка утопающих.
И.Б. (усмехнувшись): Ну и я та еще соломинка…
Б.Е.: Я бы сказала, что Вы, скорее, бревно….
И.Б. (развеселившись): Это Вы очень хорошо сказали!
Б.Е.: Я хотела сказать, что на бревне хоть можно продержаться некоторое время на плаву.
И.Б.: Нет, все правильно[111].
Более подробно свои взгляды на эмиграцию и на поведение коллег-писателей в ее условиях Бродский излагает в эссе 'Состояние, которое мы называем эмиграцией, или Попутного Ретро' (1987).
Возможно, напутствие сыну ('Никогда не верь отвечающим, кто там') в 'Колыбельной Трескового мыса' передают скептическое отношение поэта к людям, которые и в новых условиях не способны взять на себя ответственность и продолжают обвинять других в собственных неудачах.
Стихотворение заканчивается обращенным к сыну философским размышлением о жизни, смерти и значении творчества: Спи. Земля не кругла. Она Просто длинна: бугорки, лощины.
Вывод о том, что 'Земля не кругла' звучит оптимистично по сравнению с ранними представлениями поэта о 'закруглении земли', которая 'мешает взглянуть назад', или возвращает 'туда, где нету ничего, помимо / воспоминаний'. То, что 'Земля не кругла', а 'длинна' является, несомненно, положительным фактором, так как движение по ней не приводит человека к тому месту, откуда он пришел (или к тому, что от этого места осталось), а открывает перед ним уходящую вдаль дорогу (Сравните: 'Земля… просто длинна' — ''Что ты / любишь на свете сильнее всего?' — / 'Реки и улицы — длинные вещи жизни'').
'Длинная вереница' отпущенных человеку 'дней' 'и ночей', за которыми следует 'рай' или 'ад', не длиннее его 'мыслей о жизни и мысли о смерти', составляющих философскую основу внутреннего состояния человека. Но и эти мысли не бесконечны, так как 'мысль о Ничто' превосходит по длине даже саму мысль о смерти:
Этой последней длинней в сто раз мысль о Ничто; но глаз вряд ли проникнет туда, и сам закрывается, чтобы увидеть вещи.
Только так — во сне — и дано глазам к вещи привыкнуть. И сны те вещи или зловещи — смотря кто спит. И дверью треска скрипит.
Приобщиться к Ничто — к высшей субстанции, 'высшему разуму' во Вселенной — не дано человеку, по крайней мере, при жизни: 'глаз вряд ли проникнет туда, и сам / закрывается'. Вместе с тем ощущение, что внутри человека присутствует что-то большее, несопоставимое с его физической оболочкой, что-то значительное и непостижимое, отличает его от других объектов действительности: 'Что же касается человека во Вселенной, то сам он ближе к ничто, чем к какой бы то ни было реальной субстанции'[112].
Осознавая свою неспособность проникнуть за пределы Ничто, глаз человека концентрируется на доступном — на окружающих его предметах, однако сущность этих предметов не раскрывается сама по себе, ее можно постичь лишь во время сна, когда сознание человека находится во власти неосознанных, неконтролируемых им процессов: 'Только так — во сне — и дано глазам / к вещи привыкнуть'.
У сна и у поэзии есть много общего. Призывая читателей вслушиваться в стихи американского поэта Марка Стрэнда, Бродский писал о том, что трудность восприятия его стихов заключается как раз в том, что они 'развиваются по логике сна, которая требует несколько повышенной степени внимания' ('Марк Стрэнд', 1986).
В эссе 1994 года 'Девяносто лет спустя' поэт вновь возвращается к теме сновидений. Анализируя 'Орфей. Эвредика. Гермес', он отмечает, что это стихотворение Рильке 'чем-то напоминает тяжелый сон, когда получаешь — и тут же теряешь — нечто чрезвычайно ценное'.
Жанр колыбельной песни, выбранный в качестве формы стихотворения, позволяет поэту ввести читателя в круг своих поэтических идей и метафизических образов, которые определяются не сознанием, а находящимися во власти Ничто потусторонними силами. Являясь отражением реального мира, сон (физический или поэтический) воспринимается Бродским как состояние прояснения, единственно возможное для постижения сути вещей. Вероятно, поэтому в конце стихотворения настойчиво звучат его
