обращения к сыну 'Спи!': спи, чтобы увидеть вещи, 'в этом смысле — спи'.
Однако не всем открываются истины, и 'сны те' могут быть 'вещи или зловещи' в зависимости от того, к кому они относятся — 'смотря кто спит'. Последняя строчка в стихотворении 'И дверью треска скрипит', вероятно, вновь отсылает нас к творчеству некоторых не очень жалуемых Бродским писателей-эмигрантов, сны которых трактуются как 'зловещие', потому что недовольство и зависть отбирает силы и не способствует постижению смысла жизни.
* * *
В 'Колыбельной Трескового мыса' Бродский впервые попытался проанализировать свое состояние, разобраться в собственных чувствах, подвести итог пятилетнего пребывания в эмиграции. Всплески тоски, горечи, ощущение дискомфорта, которые в той или иной степени присутствовали в его ранних эмиграционных стихах, в 'Колыбельной Трескового мыса' вылились в своеобразный рассказ-исповедь.
На спонтанный характер речи автора указывает тот факт, что в стихотворении отсутствует свойственная произведениям Бродского четко выверенная логика повествования. В интервью Дэвиду Монтенегро Бродский прокомментировал это следующим образом: ''Колыбельную Трескового мыса' я писал не как стихотворение, имеющее начало и конец, а как некую лирическую последовательность. Это скорее партия фортепьяно, чем ария'[113].
Если в 'Литовском ноктюрне', который создавался на протяжении многих лет, поэт находит или пытается найти основу для творчества в новых условиях, то в 'Колыбельной', написанной за короткий срок, нет и намека на возможность обретения душевного равновесия. Выводы, к которым приходит поэт, не оставляют надежды: 'рай — тупик'.
Тупиковость существования 'в раю' описывается Бродским со стоицизмом, почерпнутыми, может быть, из сознания того, что обратной дороги нет, а, возможно, и из американской поэзии, которой свойственно 'умение глядеть на худшее, не моргая'; в то время как обращение к оставшимся на родине близким, попытка исповедаться, объяснить то, что произошло, имеют чисто русские корни.
Тот факт, что в настоящий момент общение с близкими людьми возможно исключительно на уровне воображения автора, способствует присутствующей в стихотворении предельной степени откровенности. 'Колыбельная' — это разговор поэта с самим собой, а себе обычно не лгут.
Фантастический мир образов, возникающих в 'Колыбельной Трескового мыса', помогает раскрыть душевное состояние поэта и его отношение к действительности, так как значение любой аллегории заключается в осмыслении существующего миропорядка и выработке морально-этических критериев его восприятия. И хотя в стихотворении Бродского оценка происходящего далека от оптимистической, а состояние поэта можно охарактеризовать словами 'непокой' и 'неуют', катастрофы не происходит. Как писал Бродский: 'Худшее происходит только / в романах, и с теми, кто лучше нас' ('Теперь, зная многое о моей жизни', 1984). Реальная жизнь подчиняется своим законам и не имеет ничего общего с мелодрамами.
Смог ли Бродский смириться с тем, что произошло, обрести уверенность, пойти по пути, начертанному американской поэзией с ее 'неутомимой проповедью обособленности человеческого бытия', — ответ на этот вопрос можно найти в его более поздних стихотворениях.
'Я ВХОДИЛ ВМЕСТО ДИКОГО ЗВЕРЯ В КЛЕТКУ'
К своему сорокалетию Бродский пишет стихотворение 'Я входил вместо дикого зверя в клетку', в котором подводит итоги жизни и говорит о своем отношении к настоящему и будущему. По свидетельству Валентины Полухиной, 'это одно из самых любимых поэтом стихотворений <…>. Чаще любого другого он читал его на фестивалях и поэтических выступлениях'[114].
'Я входил вместо дикого зверя в клетку' открывает изданный на английском языке сборник стихов Бродского 'To Urania' (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1980), а также третьи тома его 'Collected Works' и 'Сочинений Иосифа Бродского' (СПб.: Пушкинский фонд, 1994). В сборнике 'To Urania' стихотворение дается в переводе Бродского. В английском варианте статьи, посвященной этому стихотворению, Валентина Полухина приводит свой собственный его перевод, выполненный совместно с Крисом Джонсом, отмечая, что перевод Бродского вызвал нарекания со стороны некоторых английских поэтов[115].
Надо сказать, что не только перевод, но и само стихотворение, которое поэт, несомненно, рассматривал как этапное в своем творчестве, вызывало крайне противоречивые оценки критиков.
Александр Солженицын назвал его 'преувеличенно грозным', объясняя свое негативное восприятие первой строки 'детским' 'по гулаговским масштабам сроком', который отсидел Бродский в тюрьме и ссылке: мол, если бы не 17 месяцев, а больше, — тогда еще можно было бы драматизировать[116]. (Если исходить из этой аргументации, то и Ахматовой, вероятно, не следовало бы в 'Реквиеме' преувеличивать свое положение: 'Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был', раз уж не выпало на ее долю отбывать срок ни в тюрьме, ни в лагере).
Валентина Полухина сравнивает стихотворение Бродского с 'Памятниками' Горация, Державина, Пушкина на том основании, что в нем подводятся итоги и излагаются взгляды на жизнь[117]. Нельзя не отметить, что отношение самого Бродского к подобным представлениям о своем творчестве всегда было резко отрицательным. (Сравните описание собственного 'монумента' в 'Элегии' 1986 года или строчку из 'Римских элегий' 1981 года: 'Я не воздвиг уходящей к тучам / каменной вещи для их острастки'). С другой стороны, если бы стихотворение Бродского нуждалось в заглавии, логичнее было бы, исходя из содержания, отнести его к разряду руин, а не памятников — так много в нем горечи и так мало удовлетворения, самолюбования и надежды на будущее.
Мысль о монументальности может возникнуть под влиянием неторопливо-размеренного звучания первых двенадцати строк стихотворения, в которых поэт вспоминает наиболее важные события своей жизни — события, надо сказать, далекие от триумфа: тюремное заключение ('Я входил вместо дикого зверя в клетку'), ссылку ('выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке'), эмиграцию ('играл в рулетку, / обедал черт знает с кем во фраке. / С высоты ледника я озирал полмира') и свое отношение к ней ('Бросил страну, что меня вскормила. / Из забывших меня можно составить город', 'покрывал черной толью гумна'[118]), попытки забыться ('и не пил только сухую воду').
Из всего того, о чем сообщает поэт, к разряду нейтральных можно отнести лишь несколько фактов: 'жил у моря', 'надевал на себя что сызнова входит в моду' и 'сеял рожь'. Принимая во внимание противоречие между формой стихотворения и его содержанием, можно предположить, что за торжественным строем первой части скрывается лишь одно — отсутствие сожаления, что само по себе указывает на наступление нового этапа в жизни автора. Максимализм свойственен юности, с возрастом человек принимает жизнь таковой, какова она есть, и не предъявляет к ней повышенных требований, чтобы не было причин для разочарования.
Все, что произошло в жизни, поэт воспринимает как само собой разумеющееся. Этот факт отмечен и в статье Валентины Полухиной: 'С самой первой строчки стихотворения судьба рассматривается (Бродским — О.Г.) как нечто заслуженное'. Однако с представлениями поэта о своей судьбе автор статьи согласиться не может, отмечая, что фраза Бродского 'Бросил страну, что меня вскормила' не соответствует действительности, 'так как на самом деле именно страна заставила его эмигрировать'[119].
Вряд ли есть основания подвергать сомнениям точку зрения автора, тем более что в эмиграции Бродский не раз давал объяснения по поводу своего отъезда. Например, в интервью 1981 года Белле Езерской он комментирует это событие следующим образом: Б.Е.: <.> Говорят, вы очень не хотели уезжать?
И.Б.: Я не очень хотел уезжать. Дело в том, что у меня долгое время сохранялась иллюзия, что, несмотря на все, я все же представляю собой некую ценность… для государства, что ли. Что ИМ выгоднее будет меня оставить, сохранить, нежели выгнать. Глупо, конечно. Я себе дурил голову этими иллюзиями. Пока они у меня были, я не собирался уезжать. Но 10 мая 1972 года меня вызвали в ОВИР и сказали, что им
