закодированные стихотворные тексты, где ничто не лежит на поверхности, а все приходится восстанавливать, по крупицам собирать в единое целое, продираясь к смыслу сквозь частокол метафор и синтаксические зияния?
Поэтическую манеру поэта в эмиграции вряд ли можно объяснить только с позиций эстетики. Как заметил Бродский по поводу Анны Ахматовой: 'если ее речи темны, виной тому не грамматика' ('Скорбная муза', 1982)[156].
Незадолго до смерти в феврале 1921 года в речи, произнесенной на торжественном собрании по случаю 84-й годовщины со дня смерти Пушкина, Александр Блок сказал: 'поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл'[157].
Каким образом трагическая судьба русских поэтов настигла Бродского в благополучной Америке? Ответить на подобный вопрос не просто, тем более, чту бы мы ни сказали, после смерти поэта это останется только предположением. Но и замалчивать те стороны его творчества, которые не соответствуют светлому мифу об американской мечте, счастливо воплотившейся в судьбе нобелевского лауреата Иосифа Бродского, тоже представляется недостойным. Ведь, несмотря на признание поэта в том, что его мало занимает судьба своих стихотворений, он не прятал их в стол, не сжигал, а публиковал, и даже на двух языках сразу.
Публиковал — значит, хотел быть услышанным. Хотя иногда не мог отказать себе в удовольствии выразить сарказм по поводу нашей излишней читательской доверчивости, приписывая свои собственные стихотворения античным авторам, как, например, в стихотворении 'Из Парменида' (1987):
Наблюдатель? свидетель событий? войны в Крыму? Масса жертв — все в дыму — перемирия полотенца…
Нет! самому совершить поджог! роддома! И самому вызвать пожарных, прыгнуть в огонь и спасти младенца, дать ему соску, назваться его отцом, обучить его складывать тут же из пальцев фигу.
И потом, завернув бутерброд в газету с простым лицом, сесть в электричку и погрузиться в книгу о превращеньях красавиц в птиц, и как их места зарастают пером: ласточки — цапли — дрофы…
Быть и причиной и следствием! чтобы, N лет спустя, отказаться от памяти в пользу жертв катастрофы.
Приведенное выше стихотворение, на первый взгляд, кажется бессвязным перечислением странных, с точки зрения нормального человека, желаний. Попытаемся разобраться, с чем это может быть связано. Представим, в какой ситуации оказался Бродский после отъезда. Благополучие — плохой союзник для творчества, тем более для поэта, который привык совсем к другим темпам и горизонтам, к головокружительным взлетам и падениям — к тому, что дает человеку возможность почувствовать, что он живет настоящей, полноценной жизнью на пределе своих возможностей.
В стихотворении 'На столетие Анны Ахматовой' (1989) Бродский говорит об ахматовских строчках: 'В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст, / и заступ в них стучит'. Рваный пульс поколений, хруст переламываемых на дыбе костей и стук роющего могилы заступа в стихах Ахматовой отражали реальную жизнь, не имеющую ничего общего с 'надмирной ватой' покоя и благополучия.
Стихотворение, посвященное Ахматовой, Бродский начинает с перечисления предметов в сочетании с орудиями их уничтожения: 'страницы и огня', 'зерна и жерновов', 'секиры острия и усеченного волоса'. Лев Лосев, анализируя этот отрывок, отмечает, что в структуре стихотворения данный ряд представляет собой серию 'фрагментарных, не связанных между собой ни синтаксически, ни прямой повествовательной логикой картин уничтожения', передающих мысль о том, что 'инструменты уничтожения: огонь, жернова, секира — больше объектов уничтожения'[158].
Несоответствие между размерами, безусловно, имеет место, но не только и не столько оно определяет смысл противопоставления. Значение образов, с которых Бродский начинает стихотворение, может быть раскрыто только в контексте завершающей перечисление фразы: 'Бог сохраняет все'.
Все, что создано в этом мире, имеет смысл: и предметы, — и то, что существует для их разрушения. В подобном сосуществовании, в присутствии силы, которая в любую минуту может тебя уничтожить, заложен принцип, позволяющий раскрыть истинные духовные возможности человека. Только чувство опасности, сознание того, что 'жизнь — одна', придает противостоянию особый смысл, приближая смертного к Богу, наделяя его мудростью и силой выше небесных: 'слова прощенья и любви', произнесенные под угрозой смерти, 'звучат отчетливей, чем из надмирной ваты'.
Для Бродского все это осталось в прошлом. Лишь иногда в его стихах вспыхивает огонь, позволяющий ему вновь почувствовать жизнь во всей ее полноте: 'выдохнуться, воспрясть, / метнуться наперерез', как в стихотворении 1981 года 'Горение'.
Голос любимой женщины с 'захлебывающимся 'еще!' и бешеным 'пусти!'', 'хруст кости', 'обугленные края' и 'зола' как память о встрече с той, которой было 'свойственно, вещь губя, / приравниванье к судьбе / сжигаемого — себя!', превращают воспоминания поэта в 'пляску замерзших розг', в незаживающую рану от 'сплошного ожога', которую его мозг не в состоянии вынести, 'удержать' в зимнем холоде настоящего.
Образ пыли, неизменно присутствующий при описании жизни Бродского в эмиграции, скорее всего, соотносится с невостребованностью человеческих эмоций, потому что только то, что пребывает в бездействии, покрывается пылью. Да и психологический вакуум, в котором ощущает себя поэт, по его словам, 'не гарантирует большого всплеска' ('Бюст Тиберия', 1985), ибо 'капающая слеза / падает в вакууме без всякого ускоренья. / Вечнозеленое неврастение, слыша жжу / це-це будущего, я дрожу, / вцепившись ногтями в свои коренья' ('Квинтет', 1977).
В стихотворении 'Венецианские строфы (1)' (1982) Бродский описывает место своего обитания в виде 'мраморного, гулкого, пустого аквариума', стены которого запотевают от ночных разговоров поэта с собственным эхом.
Усредненно-благополучная жизнь, которая является пределом мечтаний для обывателя, напоминает Бродскому жизнь в аквариуме. Человеку, который когда-то обрел 'речи дар в глухонемой Вселенной', нелегко смириться с тем, что тихая заводь и пейзаж за окном с 'монументами событиям, никогда не имевшим места'[159], с памятниками всадникам, которые 'дали дуба на собственной простыне'[160], - это все, что у него осталось. Ни взлетов, ни падений, ни эмоциональных всплесков. Нет даже возможности приобщиться к чему-либо значительному.
Стихотворение 'Из Парменида' — это попытка поэта вырваться за пределы вакуума и хотя бы в воображении приблизиться к тому, что в его представлении соответствует реальной жизни: стать 'наблюдателем', а еще лучше 'участником событий', и не просто событий, а чего-то глобального, например 'войны в Крыму' с 'массой жертв' или заключения перемирия.
Торопливое 'Нет!', которым поэт заканчивает перечисление, возможно, адресовано року как попытка опередить его неизбежное 'вето' или самому себе как призыв вернуться с небес на землю, где ничего подобного с ним уже не может случиться, так как поэт давно превратился в следствие, утратив право на причину выбор своей судьбы.
Следующие строки стихотворения о желании 'самому совершить поджог', лучше 'роддома' (это всегда воспринимается с бульшим драматизмом), потом 'самому / вызвать пожарных, прыгнуть в огонь и спасти младенца' — это уже попытка переломить судьбу, создать ситуацию, которая позволит поэту стать соучастником событий, почувствовать себя человеком, способным совершить в жизни нечто значительное или не очень значительное, но по-человечески понятное: 'дать соску' ребенку, 'назваться его отцом'.
Поток бессвязных видений лирического героя стихотворения заканчивается совсем нелепым с его стороны желанием обучить ребенка 'складывать тут же из пальцев фигу', и за этой фантасмагорией образов прочитывается горький сарказм поэта по отношению к самому себе и своей жизни: все нелепость, все вымысел, все заканчивается пустыми разговорами.
Но если мечты стать героем можно отнести к неосознанным рудиментам детского воображения (любому взрослому понятно, что в реальной жизни ничего подобного не случится), то желание 'сесть в электричку и погрузиться в книгу о превращениях красавиц в птиц' — это уже ближе к действительности, к той действительности, которая для автора осталась в прошлом.
О чем же мечтает поэт? Постигать грустные превращения ('красавиц в птиц') в книгах, а не в жизни, самому делать выбор ('быть и причиной и следствием!', а не только следствием чужой воли), чтобы через много лет ('N лет спустя') иметь такую же жизнь, как у всех, позволяющую без сожаления отказаться от
