памяти, потому что там, где реальность не вызывает разочарования, воспоминания теряют свое значение.
Использование имени древнегреческого философа в названии стихотворения тоже не случайно. Безусловно, ничего подобного у Парменида не было, однако те идеи, которые он проповедовал (например, о том, что 'мысль и предмет мысли — одно и то же'), соотносятся с содержанием стихотворения Бродского.
В.Асмус, раскрывая тезис о мысли и о ее предмете в учении Парменида, пишет:
'Мысль — это всегда мысль о предмете. Мысль не может быть отделена от своего предмета, от бытия. Мысль — всегда бытие. Даже когда мы пытаемся мыслить небытие, оно все же в каком-то смысле существует. Оно существует, оно имеет бытие, по крайней мере в качестве мысли о небытии. <…> Но это значит, другими словами, что никакого небытия, в строгом смысле этого слова, нет. Существует одно только бытие'[161].
'Небытие', которое описывает в стихотворениях Бродский, для него самого является 'бытием', а следовательно, созданный им мир существует и будет существовать, пока поэт мыслит, 'и после' — в его произведениях.
В стихотворении 'Новая жизнь', написанном через шестнадцать лет после переселения в США, поэт вновь возвращается к тому рубежу, к 'войне', которая много лет назад для него закончилась. Стихотворение является монологом — обращением к неизвестному собеседнику. Тот факт, что оно никому не посвящено, а его тематика связана исключительно с событиями из жизни автора, позволяет предположить, что в стихотворении поэт обращается к самому себе.
За описанием наступившего мира, где 'скучает луна', где противостояние сводится к 'натиску мимозы' и 'взрыву агавы' в 'чугунной вязи' оград, где люди 'не нужны никому, только самим себе' и поэтому в лучшем случае превращаются в статуи, олицетворяющие 'если не святость, то хоть ее синоним', следует признание поэта в том, что в этой жизни он чувствует себя 'лишним', 'посторонним'.
Возникающие в памяти поэта драматические картины прошлого ('изверженья вулкана', 'шлюпки, попавшей в бурю') в новой жизни становятся безобидными видениями, о которых в любой момент можно забыть — 'отвернуться' к благополучию настоящего. И хотя вещи, которые окружают поэта, по-прежнему 'предупреждают о катастрофе', но происходит это лишь потому, что они 'холопы мысли', и их 'формы, взятые из головы', несут в себе отголоски бури, которая продолжает бушевать в душе поэта.
'Новая жизнь' ассоциируется у Бродского с гостиницей, где 'выходя из ванной, / кутаясь в простыню', он выглядит уже не как пастырь — духовный наставник внимающих ему людей[162], а 'как пастух / четвероногой мебели, железной и деревянной', которая окружает его в гостиничном номере. Возможно, поэтому в своих мыслях Бродский вновь и вновь возвращается к прошлому.
Приговор, который поэт выносит самому себе, беспощаден: Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова обратное языку пламени: монологу, пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова; что в тебе оно видело мало проку, мало тепла. Поэтому ты уцелел.
Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья местных помон, вертумнов, венер, церер.
Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.
'Эпос' прошлой жизни закончился 'идиллией' настоящего. Творчество ('слова') в настоящем поэта не имеет ничего общего с 'пламенем' — 'монологом, пожиравшим лучших' в его прошлой жизни.
Упоминание 'монолога' в контексте стихотворения не случайно. В 'Предисловии к собранию сочинений Ю.Алешковского' (1995) Бродский говорит о том, что интерес читателя к произведению зависит от его возможности отождествить себя с образом героя-рассказчика: 'Подобное отождествление происходит вообще всякий раз, когда читатель сталкивается с местоимениями 'я', и монолог — идеальная почва для такого столкновения' ('О Юзе Алешковском', 1995). Отождествление происходит в том случае, если мысли и чувства автора находят отклик в душе читателей, соответствуют их собственным переживаниям.
Виктор Кривулин вспоминает о том, какое впечатление производили на слушателей стихи Бродского: 'Те, кто слышал, как Иосиф Бродский читал свои стихи, помнят впечатление от ошеломляющей силы в момент чтения <…>. Впечатление — как от библейского пророка., слова одной из почитательниц поэта (шепот в момент чтения) <…>. Содержанием поэзии Бродского становится форма пророческого говорения — громогласная, суггестирующая, социально заостренная. Он был первым и пока последним новым русским поэтом, чьи стихи основаны на суггестии и рассчитаны на массовую аудиторию'[163].
Оказавшись отрезанным от России, Бродский неизбежно утратил связь с жизнью своих читателей. Произнесенные в одиночестве и никому не адресованные 'слова' поэта перестали быть 'пламенем'. В 'новой жизни' о пламени прошлых лет у него остались только воспоминания (сравните стихотворение Бродского 'Посвящение' (1987)).
Пренебрежительное отношение Бродского к своему творчеству после отъезда, несомненно, явилось следствием разрыва с читателями. Сходные мысли присутствуют во многих произведениях Бродского, написанных в эмиграции, например в стихотворении 1987 года 'Ария': Что-нибудь из другой оперы, типа Верди. Мало ли под рукой?
Стихотворение начинается с середины фразы, обращенной автором к самому себе. И хотя слова 'Давай, спой!' в начале строки отсутствуют, они могут быть легко восстановлены из контекста. За уничижительными характеристиками своей поэзии ('птичкин язык', 'трудный для подражанья' (чтобы подражать, надо понимать, о чем говорится на языке), 'мысль', которая 'не должна быть четкой') следует совсем издевательская по отношению к самому себе реплика: 'Если в горле першит, / можно рискнуть чечеткой'. Если голос садится и ты не в состоянии больше петь, танцуй, главное — все время быть в движении, чтобы ни о чем не задумываться.
Очередной бессмысленный день заканчивается шепотом пчелы: 'збродня' ('збродня' (польск.) — 'преступление'; вероятно: 'преступление так жить'), но 'вчера' уже не вернуть, и 'крик' поэта 'сегодня' связан лишь с тем, что 'рок, не щадя причин, топчется' в дорогом ему прошлом.
Но сколько ни произноси 'Ах!', сожалея о случившимся, как 'холстинка' (жертва моли) тоскует о своем палаче, призывая его вернуться ('Ах, потерявши нить, / 'моль' говорит холстинка'), изменить ничего нельзя; поэт — банкрот ('У пейзажа — черты / вывернутого кармана'), у него нет аудитории, его поэзия — удел узких специалистов: 'Пение сироты / радует меломана'.
В стихотворении 'Осенний крик ястреба' (1975) присутствует тот же мотив одиночества. Отчаянные попытки залетевшей слишком высоко птицы вернуться заканчиваются гибелью, а ее останки ('осколки', 'кружки', 'глазки', 'многоточия'! 'скобки'! 'звенья'!), падающие на землю, с восторгом воспринимаются выбегающей на улицу 'детворой', которая по-английски кричит: 'Зима, зима!'.
В 'Новой жизни' Бродский с горечью говорит о том, что пламя пощадило его потому, что в нем 'увидело мало проку, мало тепла'. То, что поэт 'уцелел', не приносит ему радости, так как за возможностью выжить последовала неизбежная расплата: вне пламени его 'слова' превратились в безобидную 'пастушью песнь', которая годится лишь для услаждения слуха 'местных' богов и богинь плодородия ('вертумнов', 'помон', 'венер', 'церер'), — вот почему, как считает поэт, они не обходят его вниманием в новой жизни.
Очевидно, что обвинения, которые Бродский предъявляет самому себе и в 'Новой жизни', и в 'Арии', сильно преувеличены. Создается впечатление, что эти нападки имеют единственную цель: унизить, уязвить самого себя, возможно, в наказанье за то, что много лет назад поддался соблазну выжить, 'уцелеть'.
Никто не может судить человека строже, чем он сам. Может быть, с мучительными размышлениями о своей судьбе, об утраченных возможностях и пустоте новой жизни, связано представление поэта о самом
