себе как об истерзанном пытками 'обрубке' человеческого тела. А, возможно, за этим скрываются и причины преждевременной смерти поэта.
'Сколько можно оправдываться', — с горечью говорит Бродский, и за этим 'сколько можно' прочитывается грустный итог постоянных обращений к болезненной для него теме выбора. И хотя происходит это исключительно в сознании поэта, время от времени горечь выплескивается в стихотворные строки:
<… > Как ни скрывай тузы, на стол ложатся вальты неизвестной масти.
Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы, любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн. Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита букв, слагаясь невольно то в 'бетси', то в 'ибрагим', перо выводя за пределы смысла и алфавита.
Как ни скрывай истинные причины ('тузы') своего состояния, они независимо от воли поэта проникают в его поэзию в виде намеков — 'вальтов неизвестной масти'. Отсутствие в его словах 'слезы, любви к чему бы то ни было, страха, страсти' чувств, свойственных уровню 'тузов', не свидетельствует о том, что их у поэта нет, а лишь подтверждает факт сокрытия: именно их отсутствие придает его голосу искренность.
'Старый гимн', о котором упоминает в стихотворении поэт, не случайно доходит до его слуха: он намеренно 'ловит' его 'по радио', а 'свиты' ассоциаций, возникающих при взгляде на буквы (обычный прием у Бродского), выводят его мысли 'за пределы смысла и алфавита', потому что слова, которые им соответствуют ('бетси', 'ибрагим'), абсолютно инородны его сознанию.
Разговор поэта с самим собой, описание 'сумерек новой жизни' с 'классической перспективой, где не хватает танка либо сырого тумана в ее конце', 'белых стен комнаты', которые делаются еще белей от его 'взгляда, привыкшего <.> к отсутствию в спектре <.> отрешенной краски', — вот грустный итог того, что произошло. И уже не вызывает удивления, что в новой для него жизни поэт отдает предпочтение 'облаку' и 'дождю', а не 'солнцу':
Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь, будучи непрерывен — вроде самопознанья.
В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь на перроне в плаще, приходит без опозданья.
Там, где есть горизонт, парус ему судья. Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
'Новую жизнь' интересно сопоставить со стихотворением 'Одиссей Телемаку', которое было написано Бродским в самом начале эмиграции. Шестнадцать лет прошло, но воспоминания о войне, которая для него закончилась, не оставляют поэта. Образы горизонта и паруса в 'Новой жизни' можно соотнести со строчкой из стихотворения 'Одиссей Телемаку': 'глаз, засоренный горизонтом, плачет'. То время, когда глаз поминутно обращался к горизонту, давно прошло — ни паруса, ни даже поезда поэт уже не ждет в своей жизни.
Фраза 'Там, где есть горизонт' указывает на то, что и самого горизонта у Бродского не осталось. Если же где-то он по-прежнему существует, то поэт не чувствует за собой права судить о нем: 'парус ему судья' (Сравните: бог ему судья — я судить его не в праве). Для самого поэта 'парус' превратился в безжизненную 'тряпочку', которой он готов пожертвовать ради 'обмылка' воспоминаний жалкого остатка от прошлой жизни, годного только на то, чтобы натереть веревку, перед тем как свести последние счеты с жизнью. Признание поэта в том, что в новой жизни он 'предпочтет обмылок' парусу или морской пене прибоя, заканчивается строчками, которые в контексте монолога при отсутствии собеседника неизбежно воспринимаются как обращение автора к самому себе: И если кто-нибудь спросит: 'кто ты?' ответь: 'кто я? я — никто', как Улисс некогда Полифему.
Оказавшись на пути из Итаки домой в плену у одноглазого циклопа Полифема, Улисс (Одиссей в греческой мифологии) сказал, что его зовут 'никто' для того, чтобы обмануть циклопа и спасти себя и своих товарищей. Напоив великана, Улисс ослепил его. Когда на вопли Полифема сбежались другие циклопы, они спросили, кто это сделал. 'Никто', — ответил Пролифем, и Улисс с друзьями смогли вырваться из плена.
Упоминание Бродским разговора Улисса и Полифема дает повод для размышлений о том, как поэт считает нужным представлять себя в новой жизни. Согласно словарю, 'никто' — ничтожная личность или человек, не имеющий отношения к тем, кто его окружает. С другой стороны, нельзя забывать, что, находясь в плену, Улисс назвался 'никем', чтобы обмануть циклопов скрыть свои истинные замыслы о побеге.
Что хотел сказать Бродский подобным сопоставлением, трудно сказать, но подумать над этим в контексте данного и других его стихотворений представляется весьма любопытным, тем более что на вопрос Полифема 'Кто ты?' поэту не раз приходилось отвечать в эмиграции — 'оправдываться'.
Возможно, в этом отрывке содержится ключ к пониманию многочисленных мистификаций Бродского, публичного отрицания им ностальгии, метафорических затемнений и рваного синтаксиса предложений, сквозь который человеку непосвященному практически невозможно пробраться к истине. А, может быть, в этой горькой фразе 'я никто' присутствует и разгадка причин преждевременной смерти поэта.
Виктор Кривулин в интервью, данном Валентине Полухиной, вспоминает о том, какое неприятное впечатление произвел на него советско-американский фильм 'Иосиф Бродский: пространство, которое сводит с ума' (Joseph Brodsky: a Maddening Space), показанный на канале British TV в январе 1990 года. Описывая американский дом Бродского и то, как поэт себя в нем чувствует, Кривулин, замечает:
'Надо сказать, что ничего особенного в его доме нет. Он, конечно, прочный, основательный; более того, несмотря на то, что вы видите, как он (Бродский — О.Г.) сам приносит дрова, колет их, зажигает камин, вы чувствуете, что перед вами состоятельный владелец большого дома, занимающий определенное, и что более важно, явно высокое социальное положение'[164].
Но за образом преуспевающего человека, на лице которого при слове 'русские' неизбежно появляется презрительная усмешка, скрывается, по мнению Кривулина внутренний мир, несоответствующий внешнему облику: 'Это то презрительное выражение, которое он напускает, чтобы отдалить себя от русской культуры и слиться с американским миром. В то же время в глубине души его существует другой мир, куда американцев лучше не пускать'[165].
Пускать или не пускать — вопрос философский. Возможно, американцам не следует позволять даже приближаться к этому опасному для них миру (для их же блага, конечно), но перед своими соотечественниками все же стоило бы приподнять таинственный занавес. Хотя, кто знает, может быть, и американцам подобная информация пошла бы на пользу. Нельзя же, в самом деле, одновременно держать их в неведении и упрекать в наивности.
Обратимся к стихотворениям Бродского, в которых он описывает свое благополучное американское жилье и связанные с ним ощущения: паутиной окованные углы придают сходство комнате с чемоданом.
Дальше ехать некуда. Дальше не отличить златоуста от златоротца.
И будильник так тикает в тишине, точно дом через десять минут взорвется
('Точка всегда обозримей в конце прямой', 1982).
Если в углах паутина, это значит, что в комнате никто не живет, или жильцу все равно, где он находится. В отношении Бродского представляется верным и первое, и второе. С другой стороны, если живешь не там, где хочется, то паутина уже не имеет значения: ухаживают (во всяком случае, по своей воле) только за тем, что любят.
Американцы умеют строить, может быть, не всегда надежно, но красиво. Значит, сходство комнаты с чемоданом — это внутреннее ощущение поэта. Хотя согласитесь, от того, внешнее оно или внутреннее, легче не становится. Вряд ли найдется человек, который согласился бы жить в чемодане, каким бы замечательным он ни был.
Образ чемодана, возникающий в сознании поэта, неизбежно связан с дорогой, с отъездом, с переменой мест. Но 'дальше ехать некуда', дальше только смерть, перед которой все равны: и 'златоуст', и 'златоротец' (вероятно, противопоставление типа 'писатель' и 'писака').
В обычной жизни никто не замечает, как идет время. Оно начинает тянуться, 'тикать' у нас в висках, только когда нам плохо. Тоскливая бесконечность времени в сознании поэта соседствует с ощущением неизбежного 'взрыва', катастрофы, хотя очевидно, что через десять минут ничего страшного не случится. Сравнительный оборот 'точно дом через десять минут взорвется' передает внутренние ощущения автора от
