Людмила Штерн пишет: 'Бродский не только никогда не переступал порога действующих синагог — он отказывался выступать с литературными вечерами в их зданиях. Многие синагоги в Америке сдают молитвенные залы для светских мероприятий. Эти залы по размеру и акустике не уступают первоклассным концертным залам. Арендовать же их значительно дешевле.
Весной 1995 года, когда я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, продюсер Натан Шлезингер в нескольких городах арендовал залы в синагогах. Я показала Иосифу список снятых помещений, и он резко сказал: 'Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду''[26].
В одном из интервью на вопрос, кто он на самом деле, Бродский дал исчерпывающий ответ: 'Я чувствую себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином Соединенных Штатов Америки'[27]. Исходя из этого определения, наибольший интерес для нас, русских читателей, представляет его поэзия.
Англоязычная проза — это в некотором отношении 'товар на вынос', размышления поэта об окружающем мире, о литературе, культуре и философии, о воспитании подрастающего поколения, в то время как стихи — это разговор с самим собой, обращение к прошлому, изложение взглядов на настоящее и будущее.
Глубоко интимный характер поэзии Бродского, особенно в американский период его творчества, подтверждается и тем фактом, что поэт практически не заботился о том, чтобы его стихи издавались: 'Напечатают — хорошо, не напечатают тоже неплохо. Прочтет следующее поколение. Мне это совершенно все равно. Почти все равно'[28]. Учитывая то, что одной из главных причин отъезда Бродского из Советского Союза стала невозможность печататься, безразличие поэта к судьбе его стихов на Западе не может не настораживать.
Вероятно, поэтому поэзия Бродского воспринимается с таким трудом, почти как стенограмма, расшифровать которую человеку непосвященному очень трудно. По сути, это работа поэта с языком, который в отсутствии читателей и друзей на долгие годы стал единственным партнером и соучастником его творчества, это дневник, строка за строкой отражающий жизнь в условиях эмиграции. И если мы действительно хотим понять, что произошло с Бродским после его отъезда из России, мы должны отрешиться от сложившихся стереотипов и сосредоточиться на исследовании его творчества, слово за словом, фраза за фразой постигая мысли и чувства поэта.
Читать любой дневник надо вдумчиво, не спеша, обращая внимания на язык и подтекст, расшифровывая пропуски и сокращения, постигая сначала общее настроение и только затем смысл сказанного. Так как ни один дневник не может рассматриваться без сопоставления с реальными событиями, время от времени мы будем обращаться к фактам биографическим.
'ПОХОРОНЫ БОБО' И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
4 июня 1972 года самолет с Иосифом Бродским на борту приземлился в Вене. В аэропорту его встретил Карл Проффер — известный ученый-славист, основатель американского издательства 'Ардис'. Бродский вспоминает об этом в интервью, данном Свену Биркертсу в декабре 1979 года: 'Как только я к нему подошел, он спросил: 'Ну, Иосиф, куда ты хотел бы поехать?' Я сказал: 'О Господи, понятия не имею'. И это была истинная правда. <.> И тогда он спросил: 'А как ты смотришь на то, чтобы поработать в Мичиганском университете?' У меня были уже другие предложения — из Лондона, кажется, из Сорбонны. Но я подумал: 'В моей жизни наступила перемена, так уж пусть это будет большая перемена!''[29].
Так Бродский оказался в Америке. К 1972 году относятся 'Бабочка', 'Набросок', 'Одиссей Телемаку', 'Песня невинности, она же опыта', 'Похороны Бобо' и другие стихотворения. Наверное, самым загадочным в этом списке является стихотворение Бродского 'Похороны Бобо'.
В переводе Карла Проффера на английский язык 'Похороны Бобо' датированы январем. мартом 1972 года, то есть закончил его Бродский за два месяца до отъезда. Кто же такая Бобо, с которой он прощается в стихотворении? Ее образ — веселый, легкомысленный и прекрасный, как у Пушкина в 'Евгении Онегине': 'За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал, Ты, от кого я пьян бывал!'. Зизи, Бобо, Кики или Заза — имена, которыми в прошлом веке на французский лад называли подружек юности. Можно предположить, что Бродский прощается с одной из них. Но в стихотворении не чувствуется тех переживаний, которые обычно сопровождают смерть, даже если это смерть не очень близкого человека: 'Бобо мертва. Кончается среда'; 'Бобо мертва, и в этой строчке грусть'; 'Бобо мертва. Вот чувство, дележу / доступное, но скользкое, как мыло'. Трудно представить, что Бобо в стихотвоернии Бродского — это реальная женщина. Скорее всего, этот образ соотносится с Музой поэта, вдохновительницей его юношеских стихов.
На неодушевленность Бобо указывает тот факт, что нет необходимости снимать шапку, узнав о ее смерти, и то, что, в представлении поэта, этот образ может быть содержимым жестянки — этаким своеобразным творческим капиталом. Бобо мертва, но шапки недолой. Чем объяснить, что утешаться нечем. Мы не проколем бабочку иглой Адмиралтейства — только изувечим. Квадраты окон, сколько ни смотри по сторонам. И в качестве ответа на 'Что стряслось?' пустую изнутри открой жестянку: 'Видимо, вот это'.
Бобо мертва, но автор не видит в этом особой трагедии: 'шапки недолой'. Второе предложение формально является вопросительным с вопросительным словом 'чем'. Но отсутствие вопросительного знака в конце в то же время соотносит его с утвердительным сложноподчиненным предложением: 'Нечем объяснить то, что утешаться нечем… Ничего не осталось в жизни, что могло бы вдохновить поэта: после смерти Бобо образовалась пустота, которая пока ничем не заполнена.
Однако и попытки сохранить этот образ неизменным в течение всей жизни ('проколоть бабочку иглой Адмиралтейства' — Адмиралтейская игла, кстати, это тоже перекличка с Пушкиным) обречены на провал, потому что в этом случае можно 'только изувечить' его. Сознание неизбежности разрыва с юношескими иллюзиями смягчает боль от потери.
В работе Кеннета Филдса[30] высказывается предположение о том, что в образе 'бабочки', которую, по мнению Бродского, не удастся проколоть иглой Адмиралтейства, присутствует намек на Владимира Набокова — известного своей страстью к коллекционированию насекомых. Учитывая то обстоятельство, что поэту предстояло разделить судьбу многих русских писателей-изгнанников, и в частности Владимира Набокова, данное предположение представляется весьма правдоподобным.
Встречающиеся в тексте стихотворения слова из молодежного жаргона и метафорические образы, например плачущего сыра ('Прощай, Бобо, прекрасная Бобо. / Слеза к лицу разрезанному сыру'), указывают на ироническое восприятие этой смерти. Смерть Бобо не имеет серьезного значения, потому что жизнь продолжается: 'Ты всем была. Но, потому что ты / теперь мертва, Бобо моя, ты стала / ничем — точнее, сгустком пустоты'; 'Нам за тобой последовать слабо, / но и стоять на месте не под силу'.
Все, что было связано с юностью, оставалось в Ленинграде, вероятно, поэтому образ Бобо рисуется поэту на фоне классической перспективы улицы Зодчего Росси: Твой образ будет, знаю наперед, в жару и при морозе-ломоносе не уменьшаться, но наоборот в неповторимой перспективе Росси.
В начале 1972 года, когда Бродский написал это стихотворение, ему был тридцать один год. Закончился определенный этап жизни. Но в 'Похоронах Бобо' не чувствуется той беспечности, с которой прощался с юностью Пушкин. Сравните в 'Евгении Онегине':
