аккордом бренчащих ступенек. В строфе присутствует образ руки как символа прощания (Сравните: 'Беспечный прощальный взмах / руки у конце улицы обернулся / первой черточкой радиуса') и руки как проводника, с помощью которого 'глухонемая вселенная' обретает звучание в поэтическом творчестве. Сравните из стихотворения 'Бабочка' (1972): 'Так делает перо, / скользя по глади / расчерченной тетради, / не зная про / судьбу своей строки, / где мудрость, ересь / смешались, но доверясь / толчкам руки, / в чьих пальцах бьется речь / вполне немая, / не пыль с цветка снимая, / но тяжесть с плеч'.
Скользящее по бумаге перо подчиняется ('доверяется') толчкам руки, в чьих пальцах пульсирует немая речь Вселенной. 'Бренчащая сумма ступенек', которая в настоящей жизни выходит из-под пера поэта, является лишь отголоском растраченных 'миллиардов' прошлого.
В следующей строфе подводится итог стремлениям поэта возродить поэтическое вдохновение:
Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем, и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил, лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.
Попытки добраться до звезды в реальной жизни обречены на провал, потому что чем ближе поэт к ней оказывается, тем труднее ему на что-либо опереться. Окружающая обстановка, 'квадратность' и 'тюль' квартир, не способствует творческому вдохновению.
Во второй части строфы зрительный образ версты сливается со звуковым — раскрученной до конца спиралью граммофона.
Какой смысл скрывается за этими метафорами?
Верста как символ простора, необходимого поэту для творчества, занимает особое место в поэзии Бродского. Сравните: 'Там шлагбаумы на резкость наводит верста' ('Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова', 1971.1984); 'Набери, дружок, этой вещи в горсть, / чтобы прикинуть, сколько до Бога верст' ('Метель в Массачусетсе', 1990)'; 'Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит' ('Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне', 1992).
Образ версты присутствует и в однокоренных словах, которые обладают в творчестве Бродского символическим значением: 'Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку' ('Колыбельная Трескового мыса', 1975); 'Раскаяться? Переверстать судьбу? / Зайти с другой, как говорится, карты?' ('Бюст Тиберия', 1985); 'Повернись к стене и промолви: 'я сплю, я сплю'. / Одеяло серого цвета, и сам ты стар. / Может, за ночь под веком я столько снов накоплю, / что наутро море крикнет мне: 'наверстал!'' ('Прилив', 1981) (выделено — О.Г.).
Не менее частотным в поэзии Бродского является и образ пластинки, неизменного атрибута граммофона, о котором поэт говорит во второй части стихотворении. В повторяющемся звуке иглы, шаркающей по испорченной пластинке, воплощаются представления Бродского о своем творчестве в эмиграции: 'В музыке есть то место, когда пластинка / начинает вращаться против движенья стрелки. / И на камине маячит чучело перепелки, / понадеявшейся на бесконечность лета' ('В Англии', 1977); 'Полдень. Со стороны / мозг неподвижней пластинки, чьи / бороздки засорены' ('Полдень в комнате', 1978); 'В этих узких улицах, где громоздка / даже мысль о себе, в этом клубке извилин / прекратившего думать о мире мозга, / где, то взвинчен, то обессилен, / переставляешь на площадях ботинки / от фонтана к фонтану, от церкви к церкви / — так иголка шаркает по пластинке, / забывая остановиться в центре, — / <.>Звук, из земли подошвой / извлекаемый, — ария их союза, / серенада, которую время уно / напевает грядущему. Это и есть Карузо / для собаки, сбежавшей от граммофона' ('Римские элегии', 1981); 'Мой голос глух, но, думаю, не назойлив. // Это чтоб лучше слышать кукареку, тик-так, / в сердце пластинки шаркающую иголку' ('Послесловие', 1987); 'И площадь, как грампластинка, дает круги / от иглы обелиска. Что-то случилось сто / лет назад, и появилась веха. / Веха успеха. В принципе, вы — никто. / Вы, в лучшем случае, пища эха' ('Вид с холма', 1992) (выделено — О.Г.).
Присутствующий в начале стихотворения образ фортепьяно, отплывающего в воображаемую бурю в минуты 'воскресения' поэта, превращается в пластинку 'мертвой' реальной жизни, которая способна к воспроизведению единственной записанной на ней мелодии. Со свернутыми в спираль бороздками этой пластинки соотносится раскрученная граммофоном верста, о которой упоминает поэт во второй части стихотворения.
Интересно, что из трех образов, которые упоминаются в строке 'и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил', ни один не соотносится с реальными предметами, все имеют переносное метафорическое значение, которое может быть раскрыто только при сопоставлении их с другими стихотворениями Бродского, что существенно затрудняет прочтение, позволяя поэту облекать свои мысли в недоступную для непосвященных форму.
'Верста', которую до конца раскручивает граммофон поэтического воображения, в реальной жизни поэта превращается в скрученную спираль грампластинки, вот почему наяву, как считает поэт, вместо бескрайнего полета его поэтическому дару впору вступить в состязание с неподвижными ('замершими') стульями.
Вместе с тем, иронизируя над произведениями, созданными в эмиграции, Бродский отдавал себе отчет в том, что иного пути у него не было. Возможно, поэтому в следующей части стихотворения пренебрежительное отношение поэта к своему творчеству сменяется сдержанным оптимизмом.
Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве, время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, обращается к звуку, к его серебру в соловье, центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти. Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью, руку бросившим пальцем на слух подбирает ключи к бытию вне себя, в просторечьи — к его безголосью. Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца неспособны отдернуть себя, слыша крик 'Осторожней!', Освещенная вещь обрастает чертами лица.
Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.
В творчестве (в 'звуке', в 'серебре соловья') время жизни поэта разрастается до бесконечной синевы неба, не имеющей ничего общего с 'мертвой' реальностью. Круг за кругом, набирая силу, игла граммофона извлекает звуки, разгоняя мрачную 'круговерть' действительности. Сходство кружащейся пластинки с концентрическими кругами распространяющегося в пространстве звука придает этому образу основополагающее значение.
Выводя 'формулу поэтического искусства' Рильке, Бродский писал: 'Что, с моей точки зрения, является решающим для нашего понимания Рильке — это то, что постоянно расширяющиеся концентрические круги звука свидетельствуют об уникальной тяге к метафизике, ради удовлетворения которой он способен отделить свое воображение от любой реальности, в том числе от реальности себя самого, и автономно существовать внутри психологического эквивалента такой галактики или же, если повезет, за ее пределами. В этом — величие данного поэта; в этом же и рецепт, как терять все достигнутое на человеческом уровне' ('Девяносто лет спустя', 1994).
Усилия поэта, одним пальцем 'на слух' подбирающего ключи к 'безголосью' окружающего мира, созерцаются 'выцветшей осью' в захолустных садах его реальной жизни. И в этом концентрическом, набирающем силу движении, которое подчиняется уже не воле поэта, а центробежной силе, нет возможности остановиться, даже услышав крик 'Осторожней!'.
Трудно однозначно определить, в каком значении используется в стихотворении этот звуковой образ. Возможно, за криком 'Осторожней!' скрываются советы друзей не рисковать, подчиниться обстоятельствам, не дразнить никого своими стихами, потому что при всей метафорической и синтаксической затемненности поэзии Бродского, ее трагический смысл нельзя не почувствовать. А может быть, 'Осторожней!' исходит от пространства, которое стремится, но так до конца и не может постичь человек.
Как бы там ни было, все призывы бессильны, поэт не в силах остановиться, потому что только в творчестве 'вещь' (именно так представлял себя в эмиграции Бродский) обретает 'лицо', и реальная жизнь поэта отделяется от 'времени смерти', в которое превратилась для него эмиграция.
Достигнутое с таким трудом равновесие, как это часто бывает у Бродского, заканчивается на трагической ноте: 'Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней'. Какими бы иллюзиями ни тешил себя поэт, в реальности те версты, которые он видит перед собой, превращаются в 'черную пластинку' повторяющейся действительности, которая для него никак не может закончиться.
В переводе с французского 'Bagatelle' имеет значение 'пустяк, дребедень, всякая всячина', что соответствует отношению поэта к своим стихотворениям, которые он часто называл несколько
