вы, вероятно, помните, куда завела эта selva автора 'Божественной комедии'. Во всяком случае, когда поэт двадцатого века начинает стихотворение с того, что он очутился на краю леса, в этом присутствует некоторый элемент опасности или, по крайней мере, легкий намек на нее. Край, вообще говоря, вещь достаточно острая'.
После подобного вступления каждая внешне безобидная строка стихотворения обрастает метафорическим смыслом. В следующей строке'…Музыка дрозда — слушай!' 'слушай' соотносится с английским 'hark'? (Скорее 'чу!', чем 'слушай!', по мнению Бродского). Данное восклицание в контексте стихотворения настраивает читателя на сказочно-волшебное его восприятие, но затем, по мнению поэта, 'дикция и регистр меняются: Now if it was dusk outside, / Inside it was dark (Так вот, если снаружи были сумерки, / Внутри было темно)'.
Следующую строфу стихотворения Фроста 'Слишком мрачно для птицы в лесу, / Чтобы взмахом крыла / Устроиться получше на ночлег, / Но она еще может петь', Бродский рассматривает как 'особенно мрачную':
'Можно было бы утверждать, что стихотворение содержит что-то неприятное, возможно самоубийство. Или если не самоубийство, то, скажем, смерть. А если не обязательно смерть, тогда — по крайней мере в этой строфе — представление о загробной жизни'.
Птица (она же певец) обречена, лес не сулит ей ничего хорошего: 'Никакое движение ее души, иначе говоря 'взмах крыла', не может улучшить ее участи в этом лесу. Чей это лес, я полагаю, мы знаем: на одной из его ветвей птице в любом случае предстоит окончить свой путь, 'perch' (насест) дает ощущение, что этот лес хорошо структурирован: это замкнутое пространство, что-то вроде курятника, если угодно. Так что наша птица обречена; никакое обращение в последнюю минуту (.sleight., ловкость рук — трюкаческий термин) невозможно, хотя бы потому, что певец слишком стар для любого проворного движения. Но, хоть и стар, он все еще может петь'.
В стихотворении Бродского 'Повернись ко мне в профиль' тоже присутствует лес, а судя по тому, что поэт слышит крик птицы со стороны, он находится на краю этого леса. Ситуация, схожая со стихотворением Фроста, за исключением того, что Бродский оказывается на краю леса не в конце своего жизненного пути, а в самой его середине, когда человек живет полной жизнью на грани своих возможностей, задыхаясь и от погони, и от любви. До старческого бессилия еще далеко, а лес вот он — рядом.
Образ совы больше не встречается в произведениях Бродского, поэтому уместно предположить, что в контексте стихотворения эта птица имеет традиционное значение, символизируя мудрость. То, что тогда 'перед входом в лес' казалось поэту мудрым криком совы, с позиций настоящего воспринимается как крик совсем другой птицы — дрозда.
В 'Предисловии к собранию сочинений Ю.Алешковского' (1995) Бродский раскрывает свое видение этого образа:
'У соловья мест общего пользования с дроздом мест заключения действительно немало общего, но прежде всего — заливистость пения' ('О Юзе Алешковском', 1995).
'Дрозд мест заключения' может петь не хуже соловья, но представления его о жизни совсем другие — тюремные, причем тюрьма в контексте стихотворений Бродского может восприниматься в самых различных значениях: от камеры, в которой сидел поэт, до страны, которую он покинул, и внутреннего состояния заключенного, в котором он оказался после отъезда. С дроздом, вероятно, можно соотнести и 'рваное колоратуро / видимой только в профиль птицы' из стихотворения Бродского 'Вертумн' 1990 года.
Однако к пониманию того, какую птицу он слышал на самом деле, поэт пришел слишком поздно; в то далекое время на краю леса все воспринималось им по-другому и он не сожалел о том, что оставлял, уезжая в эмиграцию: 'не жаль / было правой части лица, если смотришь слева'.
Для того чтобы понять, что скрывается за образами 'правой' и 'левой' частей лица, обратимся к эссе Бродского 'Меньше единицы' (1976), где поэт в аллегорической форме рассказывает о своем детстве:
'Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканнопрекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать'.
Дома стояли 'вдоль реки' и, следовательно, были одинаково великолепными как на левом, так и на правом берегу, но издалека, с правого берега, противоположный левый берег казался мальчику сказочным видением, отпечатком 'цивилизации', которая там, где он находился, 'перестала существовать' (вероятно, с 1917 года).
Описывая обстановку в классе, Бродский вспоминал:
'Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею'.
'Левое' полушарие североамериканского континента было 'запретным', но в представлении 'мальчика' казалось 'цивилизацией', навсегда утраченной в правом полушарии. Естественно, что, уезжая в мир 'цивилизации', никто не сожалеет о том, с чем расстается. Отрезвление наступает позже и только 'для того, на чьи плечи ложится груз / темноты, жары и — сказать ли — горя' ('Колыбельная Трескового мыса', 1975). И это 'горе' уже не 'расклевать' за одну ночь, как 'печаль' прошлой жизни.
После разбора стихотворения 'Повернись ко мне в профиль' уместно вспомнить еще одну фразу Бродского, которая, на первый взгляд, звучит крайне парадоксально в устах человека, вырвавшегося из тюрьмы и обретшего свободу на своей второй родине, а на самом деле является более чем закономерной в контексте анализа творчества поэта в эмиграции:
<.> Вообще, у тюрем вариантов больше для бесприютной субстанции, чем у зарешеченной тюлем свободы, тем паче — у абсолютной ('Стакан с водой', 1995).
Стихотворение написано незадолго до смерти, и потому вывод, к которому приходит поэт, имеет особое значение. Тюрьмы, по мнению Бродского, предоставляют больше возможностей 'для 'бесприютной субстанции', потому что в тюрьме человек может сохранять внутреннюю независимость и способность к мышлению, в то время как в условиях 'зарешеченной тюлем свободы', в состоянии сытости и довольства, его разум теряет способность к критическому анализу, удовлетворяясь тем единственным — 'абсолютным' вариантом комфортного существования, который предоставлен в его распоряжение.
Конечно, в приведенном выше отрывке Бродский имел в виду американский вариант 'абсолютной свободы', что объясняется фактами его биографии и многими другими его стихотворениями, но, по сути, мысль поэта может быть прочитана в более широком контексте: чиновники в его собственном отечестве, рьяно защищающие свое право на 'зарешеченное тюлем' существование, как правило, быстро утрачивают способность мыслить. Пронырливость же, приобретенную в боях за собственное благополучие, вряд ли можно рассматривать в качестве достойной замены умственных способностей. Сравните стихотворение Бродского 'Ответ на анкету' (1993), в котором поэт с презрением отзывается о российских чиновниках нового образца.
Показательно, что наряду с образами птиц в стихотворениях Бродского в эмиграции встречается образ аэроплана как некого искусственного подобия птицы, созданного человеком, чтобы расширить свои ограниченные возможности. Сравните: 'Ровный гул невидимого аэроплана / напоминает жужжание пылесоса / в дальнем конце гостиничного коридора / и поглощает, стихая, свет' ('Сан-Пьетро', 1977); 'профиль аэроплана, / растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно' ('Кончится лето. Начнется сентябрь', 1987); 'В двух шагах — океан, / место воды без правил. / Вряд ли там кто-нибудь, / кроме солнца, садится, / как успела шепнуть / аэроплану птица' ('Ария', 1987).
В системе метафорических значений Бродского аэроплан, как и встречающиеся в других стихотворениях образы 'жужжащего пылесоса' или 'вращающегося в вакууме пропеллера', имеет иронический подтекст, отражая искусственно-механическое отношение поэта к себе и к окружающей его действительности. В то же время 'авиаторы, воспарявшие к тучам посредством крылатого фортепьяно' ('Открытка из Лиссабона', 1988) обладают, в представлении поэта, силой и новыми возможностями.
Поднимаясь вверх, отрываясь от реальности, авиатор становится автором, а не жертвой своей судьбы (Сравните: 'Человек только автор / сжатого кулака, / как сказал авиатор, / уходя в облака' ('Строфы', 1978)).
2.
'Первый крик молчания', о котором Бродский написал сразу после отъезда, сменился 'Осенним криком
