ястреба' в стихотворении 1975 года, а к концу жизни превратился в 'нечеловеческий вопль', который слышится поэту в крике чаек в стихотворении 1990 года, посвященном ирландскому поэту, лауреату Нобелевской премии Шеймусу Хини:
Я проснулся от крика чаек в Дублине. На рассвете их голоса звучали как души, которые так загублены, что не испытывают печали.
Первая строфа в стихотворении делится на две части, как это часто бывает у Бродского. В первой половине, вполне нейтральной, рассказывается о реакции путешественника, которого на рассвете разбудили крики чаек.
Неприятный пронзительно-резкий механический звук голосов этих птиц трудно с чем-то сопоставить, но тот образ, к которому во второй части строфы прибегает автор, ломает сложившиеся о нем представления, потому что использовать его мог только человек, который прошел через все круги ада — до самого последнего, где обитают души, 'которые так загублены, / что не испытывают печали'. Надо отметить, что в своем описании загубленных душ Бродский пошел дальше Данте, у которого в 'Божественной комедии' самые закоренелые грешники испытывают и 'печаль', и страдания.
Крики чаек в стихотворении сопровождаются яростным движением облаков: Облака шли над морем в четыре яруса, точно театр навстречу драме, набирая брайлем постскриптум ярости и беспомощности в остекленевшей раме. В мертвом парке маячили изваяния.
И я вздрогнул: я — дума, вернее — возле. Жизнь на три четверти — узнавание себя в нечленораздельном вопле или — в полной окаменелости. Я был в городе, где, не сумев родиться, я еще мог бы, набравшись смелости, умереть, но не заблудиться.
Сравнительный оборот, который употребляет автор при описании движения облаков — 'точно театр навстречу драме', соотносится с его личными ощущениями. В 'Портрете трагедии' (1991) тоже присутствует мотив необъяснимого с точки зрения логики желания лирического героя пройти через еще большие страдания. Сравните: 'Давай, трагедия, действуй'; 'Врежь по-свойски, трагедия. Дави нас, меси как тесто. / Мы с тобою повязаны, даром что не невеста. / Плюй нам в душу, пока есть место / и когда его нет!'; 'Давай, как сказал Мичурину фрукт, уродуй'.
В яростных призывах поэта к трагедии усматривается отчаянье души, 'которая так загублена, что не испытывает печали': еще одно страдание ничего не изменит, только внесет разнообразие в беспросветную жизнь героя стихотворения. Отличие стихотворения 1990 года 'Шеймусу Хини' от написанного в 1991 году 'Портрета трагедии' состоит в том, что через год поэт воспринимает свою судьбу в другом ракурсе: не как 'драму', а как 'трагедию'.
Описывая движение облаков, выпуклая рваная конфигурация которых напоминала 'брайль' (систему чтения и письма для слепых), поэт сообщает о чувствах 'ярости' и 'беспомощности', которые возникают у него при взгляде из окна (из 'остекленевшей рамы') на мирный морской пейзаж Дублина. Стремительно несущиеся по небу облака противостоят застывшим 'изваяниям', как ярость и беспомощность души, выраженные в нечеловеческом вопле, противостоят 'мертвому парку' действительности.
Интуитивное восприятие поэтом драмы, которая разыгрывается у него перед глазами, неожиданно заканчивается прозрением, мыслью о том, что все, что он наблюдает в окне, имеет отношение к его собственной жизни: 'Жизнь на три четверти — узнавание / себя в нечленораздельном вопле / или — в полной окаменелости'. В стихотворении нет указаний на то, с каким периодом Бродский связывает три четверти своей жизни, однако тема 'окаменелости' и 'крик' ('нечленораздельный вопль') как эмоциональный отклик на то, что происходит вокруг, не раз встречаются в творчестве поэта в эмиграции.
Не только Дублин, но и Петербург является морским городом, и крики чаек на берегу Финского залива раздаются не реже, чем в Дублине. В стихотворении 1975 года 'Я родился и вырос в балтийских болотах' Бродский говорит о том, что его поэзия если и напоминает голоса птиц, то это могут быть лишь 'крики чаек'.
Сравните: 'Облокотясь на локоть, / раковина ушная в них различит не рокот, / но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник, / кипящий на керосинке, максимум — крики чаек'. Слова поэта о том, что он дума, 'вернее — возле', имеют и второй план содержания: то есть там, где ему больше всего быть хочется.
И в этом 'городе', метафорическом или реальном, поэт мог бы умереть, но не 'заблудиться', как заблудился оказавшийся в 'сумрачном лесу' герой 'Божественной комедии' Данте.
Окончание стихотворения возвращает нас к его началу: Крики дублинских чаек! Конец грамматики, примечание звука к попыткам справиться с воздухом, с примесью чувств праматери, обнаруживающей измену праотца раздирали клювами слух, как занавес, требуя опустить длинноты, буквы вообще, и начать монолог свой заново с чистой бесчеловечной ноты.
В заключительной части представление автора о 'криках чаек' меняется: их описание сопровождается восклицательным знаком. Крики чаек поэт рассматривает как 'примечание звука к попыткам' противостоять, 'справиться' с идущим навстречу воздухом.
'Примечание', так же как 'постскриптум', которое употребляется в седьмой строке стихотворения, имеет пояснительное значение, позволяя в контексте выявить смысловое содержание крика.
Если в начале стихотворения поэту слышится 'ярость и беспомощность', то те же чувства должны присутствовать и в предпоследней строфе, когда поэт говорит о 'примечании', соотнося слышимый им крик с чувствами 'праматери, обнаруживающей измену праотца'.
Вне языка в самом начале развития мира 'праматерь' могла лишь в крике выразить свои эмоции: горечь и возмущение от предательства. И этот крик, с одной стороны, напоминает поэту душераздирающие крики чаек, а с другой, — голоса душ, 'которые так загублены, что не испытывают печали'. Этот же крик, как считает Бродский, является попыткой звука (голоса, поэтического творчества) 'справиться с воздухом', бесконечность которого не может найти выражения в словах и требует 'нечленораздельного вопля'.
Стихотворение заканчивается размышлениями поэта о том, что, может быть, и ему следует подчиниться природе и 'начать монолог свой заново / с чистой бесчеловечной ноты', потому что только так он сможет обрести голос, способный передать его истинные чувства.
В эссе 'Поэт и проза' (1979) Бродский пишет: 'Отбрасывание лишнего, само по себе, есть первый крик поэзии — начало преобладания звука над действительностью, сущности над существованием: источник трагедийного сознания. По этой стезе Цветаева прошла дальше всех в русской и, похоже, в мировой литературе'.
Поэзия дает возможность человеку возвыситься над действительностью, приблизиться к постижению сущности бытия. Отбрасывая все лишнее, человек оказывается один на один со своими чувствами.
'Нечленораздельный вопль', крик 'ярости и беспомощности', который вырывается у поэта, отражает и его взгляды на окружающую действительность, и восприятие своей собственной жизни. В нем слышится гнев человека, который не может смириться с несовершенством этого мира, раздражение от несправедливости судьбы и отчаяние оттого, что его творчество никогда не сможет обрести своего истинного звучания.
'Нечленораздельный вопль' является следствием бессилия поэта 'справиться с воздухом', а потому ничем не отличается от 'крика молчания', с которого Бродский начал свое творчество в эмиграции. Позднее к теме молчания он не раз возвращался в своих стихотворениях. Сравните: '…так моллюск фосфоресцирует на океанском дне, / так молчанье в себя вбирает всю скорость звука' ('Шведская музыка', 1978); 'В холодное время года нормальный звук / предпочитает тепло гортани капризам эха' ('Сан-Пьетро', 1977). 'Молчанье', которое 'вбирает всю скорость звука', всю сущность бытия — это единственная для человека возможность приблизиться к истине, которая словами не может быть передана.
В стихотворении 1991 года 'Ты не скажешь комару: 'Скоро я, как ты, умру'' Бродский размышляет о разных подходах к поэтическому творчеству: Вот откуда речь и прыть от уменья жизни скрыть свой конец от тех, кто в ней насекомого сильней, в скучный звук, в жужжанье, суть какового — просто жуть, а не жажда юшки из мышц без опухоли и с, либо — глубже, в рудный пласт, что к молчанию горазд: всяк, кто сверху языком внятно мелет — насеком.
'Речь и прыть' человека происходят оттого, что жизнь скрывает от него обстоятельства его конца — смерти, поэтому серьезные размышления благополучно обходят его стороной. Однако легкомысленная беспечность подобного существования неизбежно сопровождается тем, что человек утрачивает способность
