деле, удовлетвориться заявлением, что 'отдаленность (хочется употребить здесь ломоносовское словечко 'далековатость') и — шире — несоответствие вообще и становятся одним из основных мотивов разбираемого текста'[194].
Смысл обращения исследователя к заявленной теме проясняется в заключительной части статьи. Говоря о 'бесстрастной логичности повествования' поэта, за которой отчетливо проглядывает 'хаос' и 'бездна', М.Лотман переходит к выводу: 'Все это вводит нас в своеобразный 'имперский дискурс' Бродского и, далее, в саму имперскую образность Бродского, где все несуразно, разностильно, разновременно'[195].
После подобного заявления даже у самых ярых сторонников аполитичности Бродского должны возникнуть сомнения. Произведения человека далекого от политики не могут вызывать столь бурной эмоциональной реакции. С другой стороны, прилагательное 'имперский' само по себе не содержит никакого отрицательного заряда, потому что указывает на принадлежность к государству с определенным общественно-политическим стутусом. А уж где родиться, в стране, обладающей имперскими амбициями, постоянно попадающей в зависимость или не имевшей до недавнего времени самостоятельности, нам выбирать не приходится.
Имперская образность часто рассматривается как основополагающая черта русской культуры вообще и творчества русских писателей в частности. Даже Пушкин в свое время не остался в стороне от прославления имперского духа как символа величия и мощи Российского государства. По мнению ряда исследователей, своеобразие 'петербургского текста', положившего начало русской классической литературе, как раз и заключается в придании ей 'отчетливо имперского, (а не узконационального) характера'[196]. Исходя из этого, стихотворение Бродского 'На смерть Жукова' можно рассматривать как продолжение литературных традиций прошлого.
Присутствующий в стихотворении Бродского 'дискурс', о котором Михаил Лотман говорит как об 'имперском', с тем же правом можно назвать 'патриотическим'. Все зависит от точки зрения, но и не только. Выбор слова в этом случае обусловлен объективными факторами. В лингвистике в качестве примера оценочной номинации часто рассматривается оппозиция 'разведчик' — 'шпион', члены которой обозначают одно и то же лицо в зависимости от того, является ли он для отправителя речи представителем 'своего' или 'чужого' государства. Судя по замечаниям, присутствующим в статье, М.Лотман рассматривает Бродского как носителя 'чужого' сознания. Но можно ли это ставить в вину поэту?
'Если выпало в Империи родиться', то бесполезно посыпать голову пеплом или проклинать судьбу даже тогда, когда у представителей 'неимперского сознания' будут возникать претензии по отношению к более могущественному соседу. Чувство вины, вообще, вещь довольно опасная. Вина, которую русская интеллигенция чувствовала по отношению к народу, в семнадцатом году, как известно, привела к одной из самых кровавых в истории революций.
Хотя сейчас трудно сказать, что в начале девяностых годов прошлого века послужило основанием для решения отпустить союзные республики на все четыре стороны самоопределения чувство вины или политические амбиции российских государственных деятелей — ясно одно: на пользу России это не пошло. Никто ее широкий жест не оценил, более того, после обретения долгожданной независимости нападки и претензии со стороны
бывших субъектов федерации только усилились. По-человечески это понятно: кто же упустит возможность 'пнуть' сюзерена, утратившего былое могущество.
Любое покаяние со стороны России за свое имперское прошлое вряд ли будет воспринято при том отношении, которое существует к ней в некоторых бывших союзных республиках, и проявляется это отношение, надо отметить, не только на государственном уровне. Михаил Лотман, например, в статье не упускает возможности пренебрежительно отозваться о поэте, творчеством которого он занимается[197].
Исходя из этого, стоит ли вообще каяться или пытаться что-либо объяснить, не проще ли прочитать стихотворение 'На смерть Жукова' в 'своем' ракурсе. Возможно, в этом случае все 'несоразмерности' и 'несуразности' обретут смысл и логику повествования, как это всегда бывает у Бродского.
Стихотворение начинается с описания похоронной процессии: Вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. Вижу в регалии убранный труп: в смерть уезжает пламенный Жуков.
Глагол 'вижу', которым поэт начинает повествование, через несколько строк повторяется в стихотворении. Использование одного и того же глагола в пределах одной строфы не может не настораживать, вряд ли этот факт можно объяснить случайностью или небрежностью со стороны автора.
Мы уже отмечали, что повторение занимает особое место в поэтическом языке Бродского. В эссе 'О скорби и разуме' (1994) при анализе стихотворения Роберта Фроста 'Домашние похороны' поэт обращает внимание на неоднократное употребление автором глагола 'see' (видеть) и объясняет смысл подобного построения: 'Любой искушенный поэт знает, как рискованно на небольшом отрезке использовать несколько раз одно и то же слово. Риск этот риск тавтологии. Чего же добивается здесь Фрост? Думаю, именно этого: тавтологии. Точнее, несемантического речения'.
В качестве повторяющегося слова в стихотворном тексте, по мнению Бродского, может быть использовано 'любое односложное слово', так как в этом случае словоупотребление сводится не к семантической номинации, а к тому, 'чтобы взорвать глагол изнутри, ибо содержание реального наблюдаемого подрывает процесс наблюдения, его способы и самого наблюдателя. Эффект, который пытается создать Фрост, — неадекватность реакции, когда вы автоматически повторяете первое пришедшее на ум слово.
'Вижу' здесь — просто шараханье от неизъяснимого'.
В стихотворении 'На смерть Жукова' показательным является тот факт, что Бродский при повторении использовал не 'любое односложное слово', а глагол 'видеть', о значении которого он написал при разборе 'Домашних похорон'. Исходя из объяснений поэта, повторяющееся 'вижу' в стихотворении передает 'восклицание', 'взрыв', эмоциональное 'зияние' в условиях, когда чувства переполняют человека, не находя адекватного выражения на языковом уровне.
Маршал Жуков умер летом 1974 года. В словосочетании 'колонны замерших внуков', о которых писал Бродский, прилагательное 'замерший' не соотносится ни со словом 'застывший', ни со словом 'холодный', ни тем более со словом 'мертвый', как предполагает в статье М.Лотман. Для носителя русского языка очевидно, что 'замереть' от смерти или от холода нельзя, можно 'замереть от горя' или 'замереть в почтительном молчании'. Тот факт, что Бродский видит себя в колонне 'внуков', замерших у гроба маршала Жукова, свидетельствует о том, что поэт воспринимал смерть полководца как свою личную трагедию.
Когда началась война, Бродскому было чуть больше года. Немцы стремительно продвигались вглубь страны, пытаясь во что бы то ни стало овладеть ее стратегическими центрами. В сентябре 1941 года, когда решалась судьба Ленинграда и его жителей, оборону города возглавил Г.К.Жуков. Ценой невероятных усилий и жертв враг был остановлен. От центра города его отделяли всего 10 километров.
Началась 900-дневная блокада. В разговоре с Соломоном Волковым поэт вспоминает о том времени:
'Мать тащит меня на саночках по улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать протаскивает меня мимо пустой булочной. Это около Спасо-Преображенского собора, недалеко от нашего дома. Это и есть детство'[198].
Ненадолго маленького Иосифа вывозили в Череповец, остальное время он с матерью провел в осажденном Ленинграде. Отец Бродского — военный корреспондент — участвовал в прорыве блокады. У поэта были все основания считать себя одним из тех самых 'внуков', которые воспринимали маршала как часть своей судьбы, как защитника и освободителя отечества.
Человек, которого в последний путь провожали тысячи людей, символизировал мощь и силу Российского государства, его драматическую историю и умение побеждать в самых безнадежных ситуациях, когда отступали сильнейшие и, казалось, что нет и не может быть надежды на спасение. Ощущая себя частью этой великой силы, которая, пользуясь словами из статьи М.Лотмана, 'одновременно и ужасала, и вдохновляла', Бродский не мог обойти молчанием смерть ее национального героя.
В статье Михаил Лотман заявляет о том, что к описанию похорон маршала Жукова Бродский вообще
