сопоставлении становится очевидна их полная эмоциональная несовместимость: 'домик беленький с уютной тишиной' у Бодлера превращается в мертвую 'глухонемую зелень' в стихотворении Бродского, 'солнце' становится 'лампой', а размеренное звучание поэтических строк сменяется сухим, рваным ритмом белого стиха.
У Бодлера в 'беленьком домике' живут два любящих друг друга человека; в стихотворении Бродского лирического героя окружают лишь 'статуи' из воспоминаний, которые без дела 'слоняются' в его сознании — 'в аллеях, оставшихся от извилин'.
Создается впечатление, что Бродский строил свое стихотворение по контрасту со стихотворением своего предшественника.
Зрительный образ в стихотворении Бодлера ('Тень рощицы зеленой') у Бродского превращается в звуковой — в шум листвы, который 'обычно по вечерам' навевал поэту размышления о различных 'вариантах зависимости от судьбы', которые затем записывались им трудночитаемыми 'каракулями'. И хотя эти размышления, как считал поэт, не заслуживали внимания, но, с точки зрения лампы, их было достаточно, чтобы 'раскалить вольфрам' поэтического искусства.
Замечание о том, что 'когда загорались окна, было неясно чьи', вероятно, соотносится с труднодоступностью поэзии Бродского в эмиграции: не так просто было понять, кем на самом деле был автор, какие чувства владели им в момент творчества. Поэт охранял свой внутренний мир от вторжения, и на его окнах 'шторы были опущены', однако причины предосторожности заключались не в том, что, радуясь одиночеству, он не хотел быть услышанным, потому что даже, несмотря на то что надежды не было, лирический герой стихотворения продолжал прислушиваться к хрусту гравия на дорожках парка, ожидая возможных посетителей. Но хруст, если и раздавался, то лишь подтверждал 'торжество махровой безадресности', которая окружала поэта.
Облака, способные к выражению чувств на языке зрительных образов (Сравните сопоставление с системой Брайля в стихотворении Бродского, посвященном Шеймусу Хини', утратили смысл, приобрели 'расплывчатость' и стали годны лишь для того, чтобы на них глазели зеваки, не понимая, что там наверху происходит. (Образ праздных зевак — наблюдателей, восклицающих 'Вон, там!', присутствует и в стихотворении 'Осенний крик ястреба'). Однако в этой 'расплывчатости' поэт усматривает 'отеческую заботу' о читателях-зрителях, потому что в противном случае перед ними обнажилась бы космическая пустота его внутреннего мира и 'одичавшая сумма прямых углов' его мыслей.
Прямые углы, в представлении Бродского, соотносятся с жильем, квартирой или домом. Сравните: 'В пещере (какой ни на есть, а кров! / Надежней суммы прямых углов!)' ('Бегство в Египет (2)', 1995). Одичавшую от одиночества 'сумму прямых углов', образом которой поэт заканчивает стихотворение, можно рассматривать как окончательный вариант его 'дома', итог его 'новой жизни'.
Беспечная удаль в отношении поэта к своей судьбе в стихотворении 'Раньше здесь щебетал щегол' 1983 года ('Знающий цену себе квадрат, / видя вещей разброд, / не оплакивает утрат; / ровно наоборот: / празднует прямоту угла, / желтую рвань газет, / мусор, будучи догола, / до обоев раздет'), в конце жизни сменилась утратой всех связей и полным отрешением от реальности.
БРОДСКИЙ И ПОЛИТИКА
Тема 'Бродский и политика', на первый взгляд, может показаться неожиданной: политикой Бродский не интересовался ни до, ни тем более после эмиграции.
Однако то, что поэт не входил в политические партии и не принимал участия в общественно- политических мероприятиях, не мешало ему иметь свою точку зрения на события, которые происходили вокруг. Выраженное в стихах, интервью или разговорах с друзьями мнение крупного поэта становится достоянием всех и неизбежно вызывает резонанс у читателей.
В 1974 году Бродский пишет стихотворение 'На смерть Жукова', которое явилось откликом на смерть героя Великой Отечественной войны — маршала Георгия Константиновича Жукова. Вряд ли кто-нибудь мог ожидать от поэта-эмигранта, который еще недавно вынужден был покинуть Советский Союз, обращения к данной теме.
Соломон Волков в беседе с Бродским говорит о том, что это стихотворение стоит 'особняком' в творчестве поэта, так как 'восстанавливает давнюю русскую традицию, восходящую еще к стихотворению Державина 'Снигирь', которое является эпитафией другому великому русскому полководцу — Суворову'. Жанровое и структурное своеобразие позволяет, по мнению Волкова, рассматривать 'На смерть Жукова' как 'государственное' 'или, если угодно, 'имперское.' стихотворение[187] .
Ответ Бродского на замечание собеседника для многих прозвучал неожиданно:
'Между прочим, в данном случае определение 'государственное' мне даже нравится. Вообще-то я считаю, что это стихотворение в свое время должны были напечатать в газете 'Правда''.
Говоря о причинах неприятия стихотворения в эмигрантских кругах, Бродский отмечает: 'Ну, для давешних эмигрантов, для Ди-Пи[188] Жуков ассоциируется с самыми неприятными вещами. Они от него убежали. Поэтому к Жукову у них симпатий нет. Потом прибалты, которые от Жукова натерпелись'.
Надо сказать, что и реакция российских читателей на стихотворение часто была далека от восторженной. В разговоре с Волковым поэт вспоминает:
'Из России я тоже слышал всякое-разное. Вплоть до совершенно комичного: дескать, я этим стихотворением бухаюсь в ножки начальству'[189], и продолжает уже серьезно: 'А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью. Не мешало бы вспомнить и о том, что это Жуков, и никто другой, спас Хрущева от Берии. Это его Кантемировская танковая дивизия въехала в июле 1953 года в Москву и окружила Большой театр'[190].
Можно привести много примеров из российской истории, когда писателям приходилось 'оправдываться' за свои произведения, но надо признать, что для Запада такая ситуация никак не может рассматриваться как типичная. Еще более странным представляется то обстоятельство, что это не самое сложное в творчестве Бродского стихотворение вызвало у исследователей многочисленные недоумения по поводу присутствующих в нем противоречий и далеко не беспристрастные варианты прочтения.
В статье Михаила Лотмана, например, анализу стихотворения 'На смерть Жукова' предшествует замечание о том, что 'стихотворения 'На смерть'… занимают особое и чрезвычайно важное место в наследии Бродского'[191]. Само утверждение не нуждается в комментариях, вызывают сомнение причины, в соответствии с которыми М.Лотман приходит к этому выводу. Особое значение стихотворения 'На смерть Жукова', в представлении исследователя из Эстонии, сводится исключительно к большому количеству подобного рода стихотворений в творчестве поэта.
На основании цитаты Бродского о том, что 'в любом стихотворении 'На смерть' есть элемент автопортрета', М.Лотман делает вывод: 'Создается даже впечатление, что Бродского более интересует сама смерть, нежели тот, кто умер'[192]. Принимая во внимание содержание стихотворения 'На смерть Жукова', эту мысль М.Лотмана, вероятно, следует трактовать в том плане, что и свои собственные похороны виделись Бродскому такими же пышными и торжественными, как у маршала, что и послужило причиной для написания стихотворения.
Можно было бы, конечно, не придавать значения ироническому подтексту статьи, если бы за ним не прочитывалось желание умалить событие, по случаю которого было написано стихотворение, и образ человека, которому оно посвящено, свести проблематику произведения исключительно к переживаниям автора по поводу его собственной смерти. На протяжении всей статьи М.Лотман выражает недоумение по поводу замысла Бродского, обращает внимание читателей на присутствующие в тексте несоответствия и парадоксы[193], которые, в его представлении, никак не могут быть обоснованы.
В этой связи уместно задаться вопросом: что же побудило автора приступить к разбору стихотворения при отсутствии целостного концептуального подхода к его структуре и содержанию? Нельзя же, в самом
