— Вроде такое.
— А по размеру?
— Да. Я уже говорила тебе. Как будто мы оба там, какие на самом деле, и совсем рядом.
— Ты учила физику? — спросил Гвин.
— Немного.
— Тогда должна знать: отражение предмета в зеркале кажется настолько же удаленным вглубь, насколько сам предмет удален от поверхности зеркала. Усекла?
— Ну и что?
— А то, что, если ты могла увидеть себя в водоеме для рыбы, это означало, что ты находилась от него на расстоянии двадцати ярдов. То есть вдвое больше, чем на самом деле.
— И что?
— Значит, ты не могла быть такого же размера, как я. А если была, то выходит, все углы падения и отражения перемешались. Но так не бывает, и, значит, там было не твое отражение. Понимаешь? Так могло быть, только если бы ты стояла у края водоема.
— Ух, ты классный знаток физики! Только это все равно была я, — сказала Элисон. — Вода отсвечивала, но я отчетливо видела свои волосы и лицо. Волосы, глаза, нос… Все, как у меня.
— Тебе просто показалось. Ты видела что-то светлое на воде и подумала, это волосы, и лицо…
— Не сбивай меня! Не веришь, не надо! А я видела! Видела! И мне было так странно и так приятно… А ты хочешь все испортить своими разговорами о зеркалах и об углах отражения! Сделать обычным.
— Обычным? Не будь такой глупой, старушка, очнись! Я пытаюсь сказать, что ты видела не себя, а женщину с той картины! Ты видела Блодведд!..
— Нет, нет, нет, нет, нет!.. — Элисон повернулась лицом к каменной пирамиде. — Не говори такие вещи! Наверно, просто я видела свое отражение в оконном стекле… Ох, помоги мне, Гвин!
— Я хочу тебе помочь, — сказал он. — Но ты не хочешь помочь мне это сделать… Такие вещи не проходят, если просто закрыть глаза… Пойдем.
Гвин двинулся дальше по плоскогорью. Элисон стояла еще некоторое время, прижавшись спиной к камням, словно к спасательному кругу, но, когда фигура Гвина начала растворяться в солнечном мареве, она ринулась за ним по болоту.
— Умница, — сказал он, когда Элисон поравнялась с ним.
— Ты говоришь, как будто я пудель.
— Ты еще лучше. — Они оба рассмеялись.
— Это ты соскоблил картину? — спросила Элисон.
— Это ты соскоблила рисунки с тарелок? — в тон ей спросил Гвин.
Позади них чернела вода; иссохшая трава, словно рыжий пух, покрывала склоны.
— Какой здесь простор, — тихо произнесла Элисон. — Все остальное кажется совсем маленьким, незначительным, когда видишь это…
— Запомни свои слова, — сказал Гвин. — И все, что вокруг.
— Горы и… копченую селедку, да? — Они снова рассмеялись.
— Твой сводный братец просто милашка, — сказал Гвин.
— Он сам всегда потом жалеет о своих поступках, — сказала Элисон. — У него сейчас плохое время. Его мать их бросила, ты знаешь. Мне моя мама говорила, что об этом печатали во многих газетах. Ее называли «Бирмингемская красотка».
— Твоя мать тоже ничего, — сказал Гвин. — Ну, и как Роджер все это переносит?
— Мы специально не говорим об этом. Он очень любил свою мать.
— Я бы хотел, чтобы моя куда-нибудь удрала! — сказал Гвин.
— Как тебе не стыдно!
— Мне?.. Мы все хромые утки, вот кто… Мы трое… Кря-кря-кря… Но у меня ноги легче гнутся, чем у вас… Кря-кря-кря!
Он пригнулся и пошел прихрамывая.
— Гвин! Перестань!
— Кря, — ответил Гвин.
— Куда мы идем? — спросила Элисон. — Я не могу опаздывать.
— Ты плохо ориентируешься на местности, старушка. Мы направляемся домой, только не по торфяной дороге… Сейчас перед тобой вся долина, смотри!.. А теперь подойдем вон к тому камню.
— Зачем? Что это?
— Вороний Камень. Сейчас увидишь. Они немного спустились по склону.
— Ой! — вскрикнула Элисон, увидев камень вблизи.
Он представлял из себя двухметровую сланцевую громаду на самом краю плато, дальше шел глубокий обрыв, и там, далеко внизу, текла река.
— Как здорово!
— Не была здесь раньше? — спросил Гвин.
— Никогда.
— Да, неплохой видик.
— Какие крутые склоны! Как же пасут овец?
— Это целая проблема, — сказал Гвин. — Но фермеры находят выход. Льюис-Джонс научился выращивать их с короткими левыми ногами — они ходят по этому краю, а его сосед Гарет Пью выращивает с укороченными правыми. Те пасутся на том склоне, головами сюда… Эти — головами туда… Одни щиплют траву слева направо, другие — справа налево.
— Ты правду говоришь? Как это жестоко по отношению к овцам!
— Почему?
— Ну, когда они на ровной земле — как же они ходят?
— Тогда им надевают на укороченные ноги специальные такие штуки, — сказал Гвин. — Их называют «валушки», от слова «валух», баран для откорма. Это старинное валлийское изделие. Его вытачивали долгими зимними вечерами. Теперь делают из пластика.
— Как интересно!
— У фермеров много занятных вещей, о которых мы представления не имеем, — сказал Гвин.
— Наверно, — сказала Элисон. — Гвин! Что ты делаешь?
Она увидела, как он опустился на колени, положил руки на камень, уткнулся в него головой. Ноги его барабанили по торфяному настилу почвы.
— Ты заболел? — вскрикнула Элисон.
Лицо Гвина покраснело от напряжения, он весь сотрясался.
— Это древний валлийский обычай, — с трудом выговорил он, продолжая трястись. — Древнее заклинание… Дождь, дождь, дождь, промочи саксонцев!.. Дождь, дождь, порази саксонцев!
— Что ты такое говоришь?! — Элисон ударила его по плечу. — Ой! Но я верю… Я, кажется, понимаю, как это было… Раньше… И теперь.
Она тоже приникла к камню. Их крики и смех напугали овец на склонах.
— Только не смей никому рассказывать, что я принимала участие в этих заклинаниях! — сказала Элисон. — Я тебе никогда не прощу… Дождь, дождь!.. — Она опять прислонилась к теплому камню.
Гвин откатился от него, уселся на краю обрыва.
— Не бойся, старушка, — сказал он. — Я сохраню твою тайну. Никто ни о чем не узнает.
Элисон села рядом с ним.
— Если б такие заклинания произнес кто-то другой, — проговорила она, — я б не знаю что… Захотела бы умереть… Особенно если при этом было бы много людей… Ведь мы и есть те самые саксонцы… Я, и Роджер, и моя мама… Но я понимаю… понимаю чувства валлийцев… Ты никому не расскажешь?
— Я же обещал, — повторил Гвин.
— А все-таки здорово, — сказала Элисон. — Кажется, я что-то новое поняла… И всем сама расскажу про это!.. «Дождь, дождь!..»
— Странная ты девчонка, — сказал Гвин. — То переживаешь не знаю как, а то тебе все до лампочки. Это вроде как если болит зуб… Не знаешь, куда деться, а только перестал — сразу забываешь.
