— В ванной видимо.
— Пошли, откроешь дверь. И выключи здесь свет.
Иванова понесла мыть свои профессорские руки, а я, забегая вперед, оказывала ей мелкие услуги: распахивала двери, включала и выключала свет, открывала краны.
— Значит так, — констатировала она, кутая вымытые руки в махровое полотенце. — Девочка действительно мертва, надо вызывать милицию.
Я попятилась назад.
— Какую милицию? Что мы им скажем?
— А что им говорить? Следов насилия нет. Причина смерти неясна. Вскрытие покажет.
— Иванова, в своем ли ты уме? Как мы объясним милиции свое присутствие в Верочкиной квартире? Как ты объяснишь своему Моргуну это присутствие?
Иванова задумалась.
— Да-а, объяснить сложно.
— Более чем.
— Твои предложения?
— Пусть все останется здесь как есть, а мы тихонечко выйдем. Верочке уже ничем нельзя помочь, а нам только лишние неприятности, — удивляясь себе, повторила я фразу Власовой.
— Педерастическая логика, — отрезала Иванова.
— Конечно педерастическая, а какая у Власовой может быть логика, — по скудоумию ляпнула я и тут же поняла, что сваляла дурака, но было поздно.
Иванова, как клещ, впилась в меня и все выпытала. Стараясь не вдаваться в подробности, я рассказала о настоящем развитии событий.
— Как ты могла довериться Власовой? — возмутилась Иванова. — Этой твари, этой приспособленке!
— Перечисленные качества не предполагали в ней способности к убийству, — оправдывалась я.
— Ты что, больше не нашла кому дать адрес Веры? Тебе хоть ясно, что убийца ты?
С этим я согласиться никак не могла.
— Почему убийца? Сама же сказала, что причина смерти не ясна и вскрытие покажет.
— Так. Надо звонить в милицию.
Меня начало раздражать однообразие мышления Ивановой.
— Кроме милиции ты можешь что-нибудь предложить?
— Пока нет, — призналась она.
— Тогда пошли.
Я схватила ее за руку и потащила к выходу. Она упиралась, но шла, излишне громко выражая надежду вернуться и позвонить в милицию. Меня удивляло ее маниакальное желание звонить именно из этой квартиры.
— Ведь есть же масса других возможностей, — напомнила я, уже сидя в “Хонде”. — Твой “мобильник” к примеру.
Иванова полезла за сигаретой.
— В толк не возьму, почему ты не сдала Власову, — сказала она, закуривая “Кент”.
— Власова не убивала. Сама же сказала, что нет никаких следов.
— А ты других способов, кроме как топором по темечку, не знаешь?
— Знаю, но Верочка умерла в постели.
— Или за столом, или в ванной, или где угодно. Ее вес позволяет водворить тело в постель даже с моими щенячьими силами, не говоря уж о верзиле Власовой.
Я вспомнила, как Иванова крутила мне руки, помогая санитарам укладывать на носилки мое тело, и не согласилась.
— Не скромничай, Иванова, твоих сил хватит чтобы уложить в постель быка, но речь не о том. Зачем Власовой понадобилось звать меня? Убила бы и скрылась, как все нормальные преступники.
— Она хитрая бестия и явно придумала какую-то интригу. Да, лучше отсюда уехать, раз ты сразу не вызвала милицию. Мне плевать на Власову, но если будут неприятности у тебя, значит они будут и у меня.
— Похвальная логика, а Власова, если она убийца, все равно ответит перед судом. Не перед людским, так перед божьим.
— Пэрэат мундус эт фиат юстициа, — уж никак не смогла удержаться Иванова и тут же пояснила: — Правосудие должно совершиться, хотя бы погиб мир, потому что юстиция не хрен собачий.
— Да, — согласилась я, блистая латынью, — юстиция нон пенис канина.
На дачу мы вернулись под утро. Катерина и Виктор видимо спали, потому что в столовой было пусто, и за холодильником никто не сидел.
Иванова простить мне не могла дружбы с Власовой, ругалась и культурно и нецензурно, густо засеивала мою душу зернами сомнений и убедила-таки, что Таточка убийца. Какое-то время я цеплялась за отсутствие следов убийства, но Иванова сказала:
— Современная фармацевтика научилась отправлять к праотцам совершенно здоровых людей.
После этого я сдалась и все силы бросила на борьбу с совестью. Пока Иванова пыхала “Кентом”, я мыкалась по закоулкам памяти, изрыгая громы и меча молнии в адрес Власовой.
— Она первый подозреваемый, не забывай, и от встречи с ментами не уйдет, — успокоила меня Иванова.
— Это ты забыла кто ее муж, — демиург местного общества, — не согласилась я и от души пожелала Власовой всех благ на том свете.
— Этого демиурга тоже можно прищучить, когда речь идет об убийстве. Ефим Борисович совсем не последний человек в городе. Он и не таким демиургам кое-что удалял. Двух часов тебе на сон хватит?
— Не хватит, а что?
Иванова вздохнула, потерла виски. Вокруг ее красивых молодых глаз собрались морщины. Лишь в тот миг осознала я как ей нелегко.
— Поедем в Ростов, — сказала она. — Попытаюсь подготовить моего бедного Фиму, а ты подлую Власову разыщи. Узнай чем она дышит. … Не знаю, может и ошибаюсь, но сердце подсказывает: ее рук это дело. Останься Вера жива, вмиг твоя стерва всего лишится. А она привыкла к сладкой жизни.
— Не моя она стерва, — с обидой ответила я. — Но мотив серьезный, только слишком уж все очевидно. Кроме Власовой не могло быть у Верочки врагов. Неужели Тата рискнула?
— Правильно, подумай над этим. И почему она вызвала в квартиру тебя, тоже подумай, а я пока вздремну, но смотри, через два часа разбужу, — и Иванова отправилась к себе.
Я пыталась уснуть, но в голову лезли мысли о том, что жизнь моя стала чрезвычайно насыщенна. При этом возникали опасения не отразится ли это на ее продолжительности. Сначала вор, потом дом, Владимир, Тата… Боже, сколько загадок, ну разве тут уснешь?
Я поплелась в столовую. Катерина уже проснулась, была свежа и радостна, напевала “а нам все равно” и жарила картошку с грибами.
— Ну как, жива дочь Борисыча? — весело поинтересовалась она, словно речь шла, к примеру, о каких- то тараканах.
Хотя, я не права, к тараканам Катерина относится значительно серьезней, вскакивает с постели по ночам и бежит в столовую посмотреть достаточно ли они сыты ее отравой, разложенной по углам.
— Верочка мертва, как и было сказано выше, — ответила я, дивясь Катерининой беззаботностью. — У нее уже гипостатическая имбибиция началась.
Катерина мигом забыла про картошку.
— Что это, “бибиция”? — затравленно глядя спросила она.
— Умрешь — узнаешь, — пообещала я.
Катерина испуганно перекрестилась, уронила свои сто килограммов на стул, бухнула бюстом по столу и, охая, закатывая глаза и причитая “ай, господи, ай, господи”, ударилась в воспоминания. Я сообразила, что могу выслушать как хоронили всех ее соседей и даже их родню, если не пресеку это устное творчество в его истоках.
