Руководитель охраны вечера продрался к нам и быстро сообщил, что зал заблокирован еще с семи часов и на две трети занят красными фронтовиками. Это то, чего мы и хотели. Сейчас рождалось Решение. Мы или они. Мы были готовы идти до конца.
При входе в зал в голову тут же ударил смрадный запах из смеси табака и пива. Воздух был накален до предела. Атмосфера на самом деле очень возбуждала. Зал набился до отказа. Люди сидели очень тесно, по двое на одном месте. На ораторский постамент удалось пробиться с большим трудом.
Как только меня узнали, отовсюду полетели нелестные эпитеты, самые ласковые из которых: «пес кровавый!», и «убийца рабочих!». Но эти крики вскоре потонули в радостном приветствии наших партийных активистов и штурмовиков. С верхних трибун также отозвались звонкими боевыми кличами. Да, мы оставались в этом районе в меньшинстве, но это меньшинство было готово смести все на своем пути ради победы.
Тогда у нас еще существовал обычай, по которому все общественные мероприятия вёл руководитель штурмовиков. Также и здесь. Он возвышался глыбой над партером и с поднятой рукой пытался призвать присутствующих к спокойствию. Однако сделать это оказалось непросто. Значительная часть зала ответила бодрым насмешливым смехом. Вновь посыпались оскорбления. Стоял беспросветный шум и гам. Отдельные группы подвыпивших перманентных революционеров, в которых алкоголь, видимо, был призван заменить мужество, вели себя особенно вызывающе. Восстановить тишину не представлялось возможным. Пролетарии заявились явно не для дискуссии, а для того, чтобы похулиганить. Чтобы показать, фашист с мозолистыми трудовыми руками – это нонсенс, привидение, с которым необходимо покончить раз и навсегда.
Мы старались не терять контроль над ситуацией. Мы понимали, что если нам сейчас удастся победить, и мы не позволим противнику воплотить его мечту и сделать из нас фарш, наше дальнейшее триумфальное шествие по Берлину будет неотвратимо.
Перед сценой стояло от пятнадцати до двадцати штурмовиков и эсэсовцев в униформе и с партийными повязками, что также было расценено красными как неслыханная наглость. Я чувствовал себя надёжно в окружении этих отборных парней, готовых в критический момент отразить любые атаки разгорячённого большевистского сброда.
Очевидно, что коммунисты ошиблись в своей тактике. Переоценили свои возможности. Не наблюдалось какого-либо внятного управления среди этих хаотичных групп, они были бессмысленно рассеянны по всему залу. Некоторая концентрация, впрочем, наблюдалась в правом крыле, откуда и исходил главный очаг волнений. Как и на предыдущем собрании, каждый раз, когда председатель собрания пытался направить его течение в нормальное русло, поднимался на стул некий мрачноватый индивидуум и кричал нарочито визжащим голосом шаблонную фразу: «К регламенту!». После чего этот бред подхватывали его многочисленные сторонники.
Если лишить толпу её стихийного вождя, она тут же становится податливой и легко приводится в чувство. Мы преследовали ту же цель – изолировать этого крикуна, особенно смелого за спинами своих приятелей. Пару раз мы попытались сделать это в вежливой форме. Председатель, уже охрипшим голосом кричал в бушующий зал: «Дискуссия состоится после доклада! Но регламент определяем мы!»
Однако это был глас вопиющего в пустыне. Этот крикун, видимо, хотел одного – через монотонное повторение своего слогана – сорвать собрание и сделать ситуацию неуправляемой. Последующее развитие событий пошло спонтанно и без какой-либо команды.
Когда стало очевидно, что все наши усилия направить ход мероприятия в спокойное русло оказываются безуспешными, я отозвал в сторону начальника охраны, и мы обсудили с ним меры по локализации возможного конфликта. Вскоре его люди несколькими группами вышли в зал и попытались пробраться через враждебный, но немного ошалевший, слой красных фронтовиков к основному провокатору. Пока те опомнились, крикуна стащили со стула и вытащили из зала. На секунду наши противники остолбенели. Такого они еще не видели. Но в итоге произошло то, чего я более всего опасался. Откуда-то сверху полетела пивная кружка и вдребезги разбилась об пол. Это послужило сигналом к первому побоищу, развернувшемуся в зале. Затрещали стулья, из-под столов стали вырываться ножки, в считанные мгновения образовались целые батареи из стаканов и кружек, которые полетели в разные стороны – началась свалка, продолжавшаяся около десяти минут. Ножки от мебели, кружки, стаканы свистели туда- сюда. В воздухе висели вопли сражавшихся; красная бестия получила свободу и жаждала крови.
Сначала показалось, будто всё для нас потеряно. Коммунистическая атака произошла стихийно и стремительно, и, несмотря на то, что внутренне мы были к этому готовы, она всё равно застала нас врасплох. Но после того как прошел первый натиск и первое смущение и стычка в зале разбилась на локальные схватки, штурмовики и эсэсовцы организовали мощное контрнаступление со стороны сцены. Сопротивление красных было массированным, но беспорядочным. Оно было сломлено под напором дисциплинированных и хладнокровных бойцов, сумевших за небольшой отрезок времени восстановить в зале относительное спокойствие. Да, оно воцарилось с помощью грубой силы, поскольку большинство субъектов, пришедших «проверить нас на вшивость», не понимало другого языка.
Многие фрагменты этой битвы со временем стёрлись из памяти. Однако некоторые из них остались в сознании. Как сейчас я вижу перед глазами картину – на сцене стоит ещё юный, неизвестный мне доселе штурмовик и яростно швыряет всё что попадется под руку в налетающий красный сброд. Внезапно ему в голову попадает кружка, кровь стекает по вискам, со стоном он опускается на пол. Но через несколько секунд поднимается снова, хватает подвернувшуюся бутылку и бросает ее обратно в зал, где та с треском разбивается о голову противника.
Лицо этого юноши живет во мне. Оно молниеносно врезалось в память как драматичный эпизод тех событий. Этот тяжелораненый в Фарусзеле штурмовик стал впоследствии на все времена моим самым верным и надежным товарищем.
Только когда поле боя было очищено от красных, смердящих бесконечными проклятиями в наш адрес, стало возможным установить, какими потерями для нас обернулось это столкновение. На сцене лежало десять окровавленных тел; в основном с ранами головы и двое с тяжелыми сотрясениями мозга. Все вокруг было залито кровью. Зал представлял из себя груду развалин. И посреди этой усеянной обломками и кровью пустыни поднялся огромный командир штурмовиков и невозмутимо объявил: «Собрание продолжается. Слово имеет докладчик».
Я старался никогда не упоминать о тех волнующих обстоятельствах, при которых мне пришлось произносить эту речь. За моей спиной были стонущие от боли товарищи. Вокруг многочисленные обломки, разбитая мебель, расколотая посуда и всюду кровь. Но при этом собрание застывает в ледяной тишине.
Нам не хватало ёще тогда собственных медицинских команд, и мы были вынуждены сами выносить наших раненых соратников, так как находились в пролетарском пригороде, при посредстве прибывших так называемых «рабочих санитаров». И с их участием, не выходя даже за стены помещения, разыгрывались отвратительные неописуемые сцены. Эти озверевшие люди, которые борются якобы за равенство и братство во всем мире, позволяли себе издеваться над нашими беззащитными тяжелоранеными и обращаться к ним с фразами, типа: «Ну, как, свинья, еще не сдох?»
Невозможно было при таких обстоятельствах держать связную речь. Как только я начал, в зале снова появилась команда санитаров, и мимо меня на качающихся носилках пронесли очередного штурмовика. На его громкие стоны один из этих охамевших апостолов человечества ответил грязной и пошлой бранью, которую я услышал. Я прервал речь, спустился в зал, где ещё находились разрозненные группы коммунистических боевиков, уже, правда, жалких и подавленных поражением, и горячо простился с раненым бойцом СА.
Мою речь продолжил незнакомый мне штурмовик.
Одно ясное, даже весёлое переживание, послужившее неким примирительным жестом в этом кровавом столкновении, также достойно упоминания. Уже после окончания доклада, в ходе обсуждения, слова попросил хилого невзрачного вида мещанин, член «Ордена немецкой молодежи». С пасторским пафосом он принялся призывать присутствующих к согласию и братству, указывал на аморальность прошедшего кровопролития, потрясая перстом призывал к единству. Разгорячившись, он поклонился перед собранием и объявил, что желает посвятить всех в свои поэтические изыскания и прочитать стихотворение
