О замке Сент-Элуа, куда мы прибыли в конце августа, следует сказать несколько слов. Он располагался к востоку от небольшого местечка Конкарно и в двух лье от моря. Построенный – как мне сказал принц – более шести веков назад и многократно переделанный, он был невелик по размерам и совершенно терялся в пространстве огромного парка с прудами и пещерами в английском стиле. Над морем зелени возвышались две старинные башни. Стены Сент-Элуа, возведенные из темного красноватого камня, были сплошь увиты зеленым плющом вперемежку с диким виноградом; крыша из светло-коричневой черепицы в ясный жаркий день так блестела на солнце, что казалась сделанной из золота. В парке имитировалась дикая природа: запутанные тропинки, заросли кустов и деревьев, укромные лужайки.
На первом этаже огромный средневековый зал был переделан под гостиную: каменные стены, на которых раньше развешивалось оружие рыцарей, были скрыты за деревянной обшивкой и мягкими обюссоновскими коврами; канделябры заменены светильниками с приятным светом; пол устлан пахучим сосновым паркетом. Здесь было царство рококо – плоскость стены как бы исчезала, скрытая декоративными панно и зеркалами, отражающимися друг в друге; и панно, и зеркала заключены в асимметричные обрамления, состоящие из прерывистых завитков, нигде нет ни одной прямой линии – сплошной хоровод виньеток. Хрупкие столики и пуфы стояли на тонких, загнутых книзу ножках, как балерины на пуантах. Огромные золотые зеркала поддерживались позолоченными богинями; на больших каминных часах, облокотясь, лежали два золотых амура с луком и стрелами. Гобелены отражали истории из жизни Пирама и Тисбы – розовые, серебряные и золотистые нитки сливались в узоры. Всюду здесь преобладали светлые краски: розовый круглый письменный столик, светлая бронза часов, бледно-лавандовые тяжелые портьеры, хрустальная люстра с розовыми ароматическими свечами… Словом, это был кусочек Парижа, перенесенный в Бретань.
На второй этаж вела крутая изогнутая лестница, устланная красным ковром; на стенах висели портреты предков – суровых бородатых рыцарей из прошлых веков, слащавых прелатов в роскошных мантиях, дворян в огромных гофрированных воротниках на манер Екатерины Медичи, людей эпохи Луи XIII с их изящными бородками и едва заметными усиками, и, наконец, аристократов более близкого времени Регентства в крупных завитках париков и пене кружев… Были здесь и женщины, а среди них – моя родная бабушка, сероглазая Даниэль де ла Бом Ле Блан, умершая еще в 1750 году. Был запечатлен здесь и ее муж, старый принц Жоффруа де Тальмон – красивый холеный старик в безупречном парике. Этот человек умер за четыре года до моего приезда.
Парк, превышавший во много раз размеры замка, уже полыхал осенним золотом. Загорелись багрянцем листья бересклета, украшенного изящными сережками, свешивающимися на ниточках; чернели в желтых листьях ягоды крушины, медленно расставались с летними нарядами густые заросли можжевельника, бузины и шиповника. Сквозь подрумяненную листву неожиданно выглядывали белые статуи античных богинь.
Во дворе был разбит огромный цветник, где нежно благоухали оранжевые бархотцы, белые петунии, розовые циннии, колокольчики, лиловые флоксы и золотые хризантемы. Опаленный осенью виноград пламенел на белом камне стены, которой были обнесены и парк, и замок. Самого замка из-за нее было почти не видно, возвышались только две оставшиеся башни – северная и восточная, с узкими окошками- бойницами. Чуть дальше за холмом находился Пэмпонский лес, изрезанный оврагами и руслами ручьев – тот самый лес, который вскоре надолго станет убежищем роялистских мятежников.
И на много десятков лье вокруг простирались темные, сырые, бескрайние леса, сланцевые горы и солончаки, ибо край, где находился замок Сент-Элуа, назывался Бретанью, а Бретань – край лесов, влаги и болот.
Все бретонские леса были полны мрака, а значит, и тайн; о них рассказывали сказки и легенды, их земля была изрыта гротами, пещерками и норами, сделанными руками мятежных крестьян; в их глуши жили сказочные существа, как добрые, так и злые, – гномы, тролли, эльфы, а великий Бросельяндский лес был полностью населен феями.
Крупнейшие дворяне Бретани – Роганы, Блуа, Фонтенэ, Говэны – оспаривали мифическое право именоваться Хозяевами Семи Лесов. Моему отцу принадлежал Пренсейский лес, имевший восемь лье в окружности, часть Гарнашского леса и весь Гравельский – его он выиграл в карре-брелан, и поэтому тоже не прочь прибавить к своим титулам еще и титул принца Бретонского.
Меня поселили в комнате на втором этаже, затянутой мягкими розовыми шпалерами, с плиссированными занавесками на окнах, множеством свечей в фарфоровых подсвечниках и блестящим, пахнущим сосновой хвоей паркетом.
Когда я впервые выглянула в окно этой очаровательной комнатки, то увидела простирающийся парк, возвышающуюся белую стену ограды и совсем близко – темный огромный лес. Это был Бросельянд.
Я вздрогнула. Чем-то жутким, зловещим повеяло от этой массы деревьев… Сердце у меня сжалось от предчувствия недоброго, я свернулась калачиком на постели под стеганым одеялом и уснула, терзаясь тем же тревожным чувством. После этого выглядывать в окно я старалась как можно реже.
Гувернантка усиленно учила меня французскому, и я уже через несколько недель все понимала, а спустя два месяца могла изъясняться. Занимались мы четыре часа в день: я училась читать, писать, заучивала наизусть молитвы и слушала рассказы синьорины Стефании о деяниях Карла Великого.
Я полюбила свою гувернантку. Она была полной противоположностью моему первому учителю фра Габриэле и никогда не повышала на меня голос. Ее доброта и терпение были безграничны, и мне мало- помалу казалось, что я не так уж бестолкова, как думала об этом после того злосчастного урока. Мне не нравилось только то, что синьорина Стефания слишком часто запиралась в библиотеке с Джакомо. Я постоянно подслушивала их, прижавшись ухом к двери: они говорили сначала о каких-то книгах, потом их голоса снижались до шепота, а после все звуки умолкали, и я уходила разочарованная. Что касается моей тетушки, то и к ней, и к ее слишком нежным поцелуям я вполне привыкла. Когда мы ездили в гости к ее старым подругам, меня забавляло, как они ахают и восхищаются мною.
Привыкла я и к тяжелым длинным платьям из тафты и бархата, и к утреннему туалету, от которого нельзя было уклониться. Утром мне непременно завивали волосы на щипцах и крепко стягивали их назад, оставляя свободным рыже-золотой каскад локонов. А ведь в Тоскане я терпеть не могла даже заплетать волосы в простые косы: я их всегда расплетала, и мои ярко-золотистые пряди свободно развевались по ветру, удивляя смуглых тосканцев. В нынешнем виде мне было нелегко бегать или взбираться на дерево, и я подозревала, что мой новый внешний вид придуман для того, чтобы заставить меня отказаться от таких занятий.
С братьями я виделась редко и все больше отходила от них. Джакомо все время, какое у синьорины Стефании было свободным, проводил с ней в библиотеке; что касается Розарио, то он целыми днями носился по парку и окрестностям. Никто и не думал об его воспитании, и маркиза изо всех сил старалась, чтобы я поменьше попадалась братьям на глаза.
Во второй декаде декабря, в день святой Люции, в Сент-Элуа выпал первый снег. Обильный, густой, он долго падал на землю мокрыми тяжелыми хлопьями, но, пролежав ночь, быстро растаял, оставив после себя грязь и сырость.
