серебряной монетки, которую больше всего похожая на бродягу гостья задумчиво вертела в пальцах, он переменил тон. И решил, что богатой госпоже позволительны некоторые причуды вроде меча под плащом. Хотя более пристойно, Тиарсе свидетель, меч смотрелся бы при дюжем охраннике. А женщина, разгуливающая по дорогам в одиночку… Хотя, кто на такую рожу позарится!
Вынеся это решение, обжалованию не подлежащее, трактирщик надел рабочий оскал, исполнявший функции улыбки и разродился традиционным 'Чего прикажешь, госпожа?'
Реана не была в курсе эстетических пристрастий трактирщика, и нельзя сказать, чтобы её удручало неведение. Она обсохла у камина, попутно поужинала, и ушла спать, вполне довольная жизнью.
Наутро она не сразу встала, а позволила себе понежиться, глядя в тёмный потолок. Ну и что, что набивка матраса давно свалялась комками, одеяло истрепалось, а простыни здесь неизвестны, как явление? Спать в тёплом и сухом месте, где в роли ветра лишь сквозняк, д и то замученный клаустрофобией… До чего здорово!
Реана вздохнула. А зачем вообще я иду в Арн? Чтобы вернуться домой?
Она остановилась, потянулась и закинула руки за голову, медля со следующим вопросом.
А так ли уж хочется вернуться в тот мир, о котором едва не завыла в небо под столбом виселицы с дюжину дней назад и который всё ещё привычно называешь 'домом'? Так ли уж хочется покинуть этот мир? Такой уютный для гордости, безответственности и любви к экстриму. Более того, даже будь ты и здесь никем, тебе ведь безумно нравятся дороги — дни, месяцы, сотни километров, отмеренные шагами. Ты влюблена в этот мир. И в зимнюю слякоть дорог; и в осень, грибную, шелестящую под ногами хрупким золотом; и в такие вот деревенские трактиры, тёмные и грязные, где противоклопиных тазиков нет по причине отсутствия не клопов, а лишних тазиков; и в людей, какими бы они ни были. Потому что невозможно не любить, когда до самых дальних уголков души сознаёшь единство мира в себе и себя с миром.
Ей помнилось смутно, что и тот, техногенный мир она любила так же беззаветно, но там Вика была привязана к месту, вросла роднёй, друзьями, учёбой и работой в маленький городок в предгорьях…
К тому же, воспоминания мутнеют, теряют чёткость, а мёрзло-багровая память о другой жизни, в этом мире, три века назад, делается ярче, вытесняет память о тихом городке. И это прошлое, почти шестьдесят лет в этом мире, кажется, куда реальнее ускользающей памяти о двух десятках лет там.
И здесь поднимается ещё один букет вопросов. На которые отвечать хочется не больше, чем на первый. До сих пор полагалось a priori, что главная её цель — помимо возвращения домой — уничтожить Реду, вколдованную в её сознание. То, что уничтожать ведьму не хочется, ясно с тех ещё дней, когда проблески чужой памяти больше всего походили на прогрессирующую шизофрению. Сейчас же… Уничтожить Реду?..
Реана снова помедлила.
Это значит — уничтожить часть себя. Когда ты помнишь шесть десятков лет и столько же умений; когда тебе снятся мутно-серые туманы рассветов на Светлом озере, великом озере; и старый дом на деревянном настиле причалов, дом с идеальной звукоизоляцией в две сотни метров 'полосы отчуждения' вокруг; улицы, отвратительные для босых ног, знакомые настолько, что и сейчас можно начертить план Древней Столицы, города на двух островах; Даз-нок-Раад, так долго бывший домом, с сумрачными коридорами, шикарными залами, бесконечными лестницами, червоточинами скрытых дверей и ходов; походные шатры и официальные церемонии, горы бумаг на столе, запах воска и масляных ламп, дороги, стены чужих городов, и пахнет деревом, пылью и кровью, потом и дымом, и мокрой сталью…
Когда Реана, наконец, спустилась в задымлённый зал, он уже не пустовал. За средним из трёх столов пятеро местных разной степени небритости (в среднем небритость доходила до плеч), обсуждали деревенские новости и мировую политику. Рассказы о том, что Лкаррен Косой женился, а Данва, дочка конюха, сломала ногу, Реану не слишком заинтересовали, поэтому первые минут десять она посвятила отвратительного качества картошке. От меланхоличного ковыряния в тарелке Реану отвлекла реплика с именем Раира.
— Ещё байку расскажи про Лаолийца!
— Нет, не байку. В этом разе я вам правду истинную скажу, про то, как по осени Лаолиец в Кадар ездил.
— Ещё скажи, что это ведьму он вызвал! — съехидничал один из слушателей, сидевший за столом в старой заячьей шапке.
— Дурень ты, Длакке. Как с телеги об забор в том годе приложился, так ишшо дурнее стал, — снисходительно и степенно ответствовал рассказчик, поправляя пояс из хорошей красной кожи. — Выпей лучше. — Сам он также последовал своему совету, как и вся остальная компания. Стукнул об мокрый стол кружкой и продолжил. — У мово деверя племянница замуж вышла в Арну аж и еёйного вот мужа брат в Нори-ол-Те, храме тамошнем, прислуживает. Так через него вот я и знаю, что Лаолиец с тамошним Мастером в друзьях. Вот аккурат в начале прошлой осени Лаолиец в Нори-ол-Те заезжал, с Мастером об чём-то обсуждал. Про то, как Лаолиец в Кадар поедет и разберется, что там, да как, и вызовет ли Дракон ведьму. А откудова они сами про то докумекали — это, почитай, никто, окромя Вечных, не знает. Только уехал, сталбыть, Лаолиец — да и надолго, до снега ажно. Ни слуху, ни духу не было, поговаривали только, что с концами сгинул, не видать уже Лаолию свово блудного прынца. Да тут уж сами дурни, простите, Вечные, с этаким-то обычаем! Однако ж зимой-то, по морозу самому, приходит к храму девка какая-то, в одёже неплохой, но страхолюдная такая, хужей халвлега [халвлег — демон, предпочитающий в качестве среды обитания болота, но способный жить где угодно. Мелкий пакостник, отличающийся крайне неприятной наружностью]. Глазами зыркает, зубами скалится, и оружная — страсть! Там дело-то в чём вышло. Лаолиец её, ведьму-то, в плен взял, да убить хотел, но ведьма заклятьями да амулетами еёйными ведьминскими его зачаровала, да в лесу бросила помирать, значит, да в храм пошла, Мастера тамошнего со свету сжить и над Вечными святотатство учинить, и над церковью святой. Но Мастер этот, дай ему, Гиллена, здоровья и Тиарсе благ всяких, святой человек, сталбыть, почитай как Нанжин Арнский, он ведьму убил. Бился, бился долго, и ведьму одолел, а Лаолийца вызволил.
— Врёшь ты всё! Брешешь! — пьяно-уверенным голосом объявил ещё один из той же компании, расхлюстанный и красный лохмач в тяжеленных, судя по стуку, сапогах. — Как же, 'убил' твой Мастер Возродившуюся! А хто, в таком разе в Квлние эпи… ипе… апидемью наслал? Хто тама нашада людями звал, а с благородных по три шкуры за знахарство драл? О ком шпиёны выслухивают по всем дырам и щелям, а в городах деньгу эвон какую за дохлую ведьму сулят, а за живую так и вовсе — помоги Оа, какую кучу деньжищ! За кого? За бабку твою полоумную? А?
— Ну, можа приврал мне деверь чуток, — не смутился рассказчик. — Но бился Мастер Нори-ол-Те с ведьмой, Кеилом клянусь, истина.
— Ладно, — вмешался Длакке. — Я вот ещё слышал…
Какие ещё слухи бродят по миру, Реана узнать не успела. Дверь в трактир скрипнула, неохотно пропуская в зал помятого старика. Он дошаркал до стойки, тяжело на неё облокотился и позвал хозяина. Звать ему пришлось трижды, потому что поддатая компания в охотку переключилась с посторонних тем на сердито зыркавшего пенсионера, и его фальцета за этими басами попросту не было слышно.
— Воистину, мельчают времена, и грядет конец мира, и горше всего будет вам, невеждам и беззаконным, ибо не найдете спасения от суда Тиарсе, и нечистью терзаемы будете! — возгласил старик пламенным глаголом, простирая руку перед собой.
— О как! — с удовольствием цокнул кто-то из шумной компании, прежде чем все пятеро заржали. Старик дернулся, сшиб миску, вызвав ещё большее оживление у пятерых наблюдателей, и затеял свару со всеми окружающими разом. Впрочем, поддержали это начинание лишь всё те же пятеро да пришедшая продать молоко обширная красная баба.
Когда барышня, разносившая заказы, показалась в пределах досягаемости, Реана спросила её о старике. Ворчливого философа звали Вкадлехом, и был он, судя по всему, местным ходячим анекдотом — бедный, как церковная мышь, обладатель неплохой библиотеки ('И книги у его, всё книги, ажно не сосчитать! Девяносто, а то и вовсе сорок, Оа в свидетели!'), отличный историк и местная инкарнация Цицерона, он не уставал сетовать на падение нравов. Идея библиотеки покорила воображение Реаны, и,
