Дед, как профессиональный актер, сделал паузу, обвел всех мутноватым, как застоявшаяся вода, взглядом. Воздел палец к потолку и, по контрасту со своим предыдущим расслабленным невнятным говором, почти отчеканил, старательно отделяя слова друг от друга:
– Мы – пребываем – в состояньи – Тьмы!
Последнее слово он почти прокричал – и обмяк на стуле, как проколотый шарик.
– Это тоже Лермонтов? – осторожно спросил Сережа.
– А хрен его знает… – невнятно отозвался дед Тарасов и шумно вздохнул. – Наверно, она, покойница… Надо помянуть…
Он слепо потянулся за водкой, вновь чуть не упав со стула, но тетя Лена его опередила. Взяв бутылку, она крепко-накрепко завинтила пробку и протянула русский народный напиток расслабившемуся катьковскому автохтону:
– Вот, держите. Дома у себя помянете.
– Ну… спасибо, с-соседка… благодарствуйте… – забормотал дед Тарасов, принимая драгоценную емкость и пряча за пазуху, под камуфляж. – И то верно, дома… Дома помяну…
Вячеслав Андреевич приподнялся:
– Вас проводить, Василий Васильевич?
– Так я ж н-не девка, штоб меня провожать. – Дед выкатил грудь колесом. – Сам доползу, впервой, што ли… Я ж не бусурман какой, я ж русский ч-человек, и звучу гордо!
– Понимаешь, Макс, иногда у меня такая заморочка бывает: мне кажется, вот я играю на пианино, и из музыки возникают… ну… – Сережа замялся, подбирая определение. – Словно какие-то существа. Я их глазами не вижу, но чувствую.
– Все вы, музыканты, с заморочками, – отозвался идущий, оскальзываясь, по тропинке впереди Сережи долговязый сутуловатый Макс. – Оззи летучих мышей жрал, чуть ли не каждый рокер гитары на концертах разбивает, в толпу прыгает… Заморочливый вы народ… у, блин! – Это он опять поскользнулся на тропе, взбиравшейся к вершине поросшего соснами холма.
Утро было теплое, но пасмурное – солнце наотрез отказывалось появляться из-за обложивших все небо ватных, с серыми животами, полуоблаков-полутуч, готовых в любой момент пролиться дождем. Вчерашняя вечерняя духота обернулась-таки ночным небесным водопадом, и поход за грибами решено было отложить до лучших времен – невелико удовольствие бродить по насквозь промокшему лесу; хоть не докучают комары да мухи со слепнями, зато за шиворот нальется немало воды с ветвей. Тетя Лена намеревалась хлопотать по хозяйству, Вячеслав Андреевич, мучимый послезастольной изжогой, решил разобраться с сельхозинвентарем, а Сергею, рвавшемуся в лес, нашли напарника – закончившего девять классов тверича Максима, уже не первый год приезжавшего в Катьково к тетке. Сережу обрядили в просторную брезентовую куртку, кроссовки заменили на высокие резиновые сапоги – и отпустили вместе с Максом; Макс был почти что местный и здешний лес знал хорошо. Правда, в грибах он не очень разбирался, но перед ними и цели такой не ставилось, хотя тетя Лена и дала Сергею на всякий случай плетеную корзинку, из тех, что зовутся лукошками; побродить, воздухом лесным подышать, черникой да земляникой полакомиться и вернуться к обеду – вот и вся задача.
И Сергей, конечно же, – не успели они еще и на сотню метров отойти от деревни по размытой дождем дороге, – попросил Макса показать Лихую горку. После рассказов деда Тарасова и лекций дяди Славы ему очень хотелось взглянуть на это таинственное место…
Макс историю Лихой горки не знал и, выслушав Сергея, усмехнулся и небрежно махнул рукой:
– А! Гониво дед гонит, сто пудов! – Его синяя ветровка с наспинным портретом Че Гевары была мокрой, в торчащих ежиком волосах застряли сосновые иголки. – Это он боится, что пожар устроят.
– Кто? – Сергей поднимался вверх, хватаясь руками за ветки, подошвы его сапог разъезжались на размокшей тропе. – Кто устроит?
Максим обернулся к нему:
– Ну, приезжие. Вроде нас с тобой. Они там костры жгут.
Вот оно что! Сергей был разочарован. Неужели хитрый дед Тарасов действительно выдумал всю эту историю про древнее святилище и пропавших княжеских воинов?..
Они выбрались наконец на вершину холма, и Макс, остановившись, показал вперед; его поза напомнила Сереже памятник Кирову с центральной площади родного города:
– Вон твоя Лихая горка. Сейчас вниз – а потом вверх, прямо туда.
…Лихая горка поначалу не произвела на Сергея впечатления. Ее омывали два ручья с серой водой, и с плоской вершины, где теснились кучками какие-то кусты, окружая одинокие кривые сосны, открывался вид на дремучее лесное царство, зелеными волнами уходившее к горизонту. Уголок вроде бы был дикий, нехоженый… но только на первый взгляд. Тут и там среди мокрой травы виднелись черные проплешины кострищ, валялась под сосной поблекшая бело-синяя пустая пачка от сигарет «Бонд» и торчала из зеленых игл нанизанная на ветку пустая же пластиковая бутылка. Место старых идолов заняли новые…
Макс присел на полуобгоревший сломанный сук, лежавший на земле, принялся отчищать сапоги пучком травы, а Сергей подошел к склону, который почти отвесно обрывался в воду. Потом повернулся и еще раз обвел взглядом чуть вогнутую к центру поверхность Лихой горки.
И внезапно ощутил, каким-то неведомым чувством ощутил, что там, под толщей земли, – пустота. Полость, уходящая в глубину, гораздо ниже уровня ручьев.
Словно на мгновение открылось окошко – и вновь закрылось…
43.
– Так, парни, спать, – жестким тоном, как и положено командиру, сказал Джонатан Грей. – А то потом вас не добудишься.
– Эх, было бы еще с кем, – деланно вздохнул инженер-пилот Людас Нарбутис, подтянутый ухоженный франт, умудрявшийся в любой ситуации сохранять безукоризненный пробор и носить комбинезон словно смокинг.
– Можешь со мной! – хохотнул, сверкнув белыми зубами, темнокожий приземистый нанотехнолог Бастиан Миллз, вперевалку, как моряк, направляясь к своей каюте. – Только это очень рискованно.
– Пошел ты… – беззлобно проворчал инженер-пилот и картинно помахал рукой Джонатану Грею. – Приятных сновидений, командир. Вы уж, и вправду, не забудьте меня разбудить, я, когда волнуюсь, сплю крепко, это у меня защитная реакция.
«Это точно, – подумал Джонатан Грей, оставшись в одиночестве. – Насчет волнения…»
Все они волновались – это чувствовалось и по надуманным, неестественным репликам, и по невпопад звучавшему смеху, и по выражению лиц. Да и как тут не волноваться, у самого финиша…
Командир, подняв голову, взглянул в настенное зеркало над мониторами, в котором четко отражались индикаторы вспомогательной панели, прилепившейся к противоположной стене. Да нет, с лицом вроде бы у него все было в полном порядке. Из зеркала рассматривал его сидящий в кресле темноволосый коротко стриженный мужчина того возраста, что у древних греков назывался «акме», расцвет, – уже за сорок, но еще далеко не пятьдесят; у мужчины было скуластое, вполне фотогеничное лицо с крупным носом, чуть ли не как у Юлия Цезаря, и просторным лбом, чуть ли не как у Сократа… а то, что глубокий шрам рассекает бровь, устремляясь к виску (память о не очень удачном катапультировании), так ведь шрамы, как известно, только украшают мужчину; и чем их больше, тем мужчина, значит, краше… Темные глаза, под цвет волос, смотрели внимательно и спокойно – настоящие командирские глаза.
Джонатан Грей усмехнулся, подмигнул своему отражению и опустил голову. И отметил про себя, что усмешка все-таки получилась несколько натянутой.
Еще бы. Раньше ему никогда не приходилось бывать возле Марса. Раньше ему вообще не приходилось никуда летать дальше околоземной орбиты.
А теперь пришлось. Причем в довольно спешном порядке.
Вообще, потрясений было предостаточно. Ведь кроме того, что ему, Джонатану Грею, вот так, как бы с бухты-барахты, предложили срочно возобновить подготовку к полету на Марс, выяснилось, что это будет
